Знакомя нас, начальник отдела уголовного розыска сказал:

— Позвольте представить: подполковник милиции Сенькин. Вас удивляет, почему он не в форме. Охотно поясню. Оперативным уполномоченным уголовного розыска противопоказано ходить на виду у всех в форме. Вот на смотре вы можете увидеть Ивана Петровича при всех знаках отличия.

Четверть века милицейской службы за плечами Ивана Петровича. И все двадцать пять лет, с тех пор, как закончил он Бакинскую школу милиции, — в уголовном розыске. Немногие могут похвалиться таким постоянством. А у Ивана Петровича даже тут, в уголовном розыске, есть свой, если можно так выразиться, профиль работы. До недавнего времени в отделах уголовного розыска были отделения по раскрытию особо опасных преступлений. Вот эти «особо опасные» и есть призвание старшего оперуполномоченного уголовного розыска Управления охраны общественного порядка подполковника милиции Ивана Петровича Сенькина.

Иван Петрович хотя и саратовец, но с полным правом считает себя волгоградцем. Свыше двух десятков лет воюет здесь с преступниками. Область нашу, как говорится, на память знает, во всех районах не раз приходилось ему вести розыск.

Выслушав столь исчерпывающую характеристику, я попросил Ивана Петровича рассказать несколько интересных случаев из его богатейшей практики.

— Согласен, но с одним условием, — сказал Сенькин, — чтобы в печати было без лирики: только факты и факты, без всякого домысла.

Я постарался выполнить это условие и строго придерживаюсь его рассказа...

В хуторе Третьи Чиганаки хорошо знали Василия Ивановича Любашина. Он одним из первых в колхозе сел на трактор и с тех лор бессменно работал механизатором. Когда грянула война, ушел на фронт. Первый бой принял в Сталинграде, а закончил войну в Берлине. Вернулся и снова сел за трактор.

На колхозном поле и дома Василий не знал усталости. Построил новый, тесом крытый домик. Посадил сад. Жил мирно, хорошо. Жена его Дарья за семнадцать лет не могла нарадоваться на мужа да на единственную дочь, черноглазую Олю.

И вот... Однажды, в субботний осенний день, Василий уехал вместе с дочерью на базар в Михайловку и домой не возвратился.

...Лесник, ранним утром обходивший свои владения, увидел в стороне от грейдера, под дикой яблоней, фургон. На нем спал мужчина, а под телегой свернулась калачиком девушка. Невдалеке паслись быки. «Всю ночь, видно, ехали», — подумал лесник и неторопливо побрел дальше: мало ли тут проезжает и ночует людей.

На следующий день лесник вновь делал обход. И вздрогнул, увидев тот же фургон. Быков уже не было. Лесник приблизился и похолодел: и у мужчины, и у девушки были окровавлены головы...

Вместе с работниками Михайловского райотдела милиции (трагедия произошла в 30 километрах от районного центра) мы осматриваем место происшествия. Убийца действовал огнестрельным оружием. Судя по позе убитых, он застрелил их, видимо, спящими. После долгих поисков в земле мы нашли пули.

У мужчины документов не было. Зато у девушки обнаружили письмо, извещавшее О. В. Любашину о том, что она зачислена на учебу в Михайловскую школу механизации сельского хозяйства.

Хутор Третьи Чиганаки встретил нас отчаянным лаем собак. А в доме Любашиных царило смятение. Жена Василия Ивановича второй день лила слезы, и мы не знали, как сказать ей самое страшное. Но пришлось.

Вернувшись в Михайловку, мы добывали у знакомых Василия Ивановича, в доме которых он обычно ночевал. По их словам, Любашины купили мануфактуры, кое-что по мелочи и под вечер выехали домой. С ними на подводу сел рослый, с крупным мясистым лицом парень, одетый в поношенную телогрейку. Он попросил подвезти его на окраину Михайловки.

— Вам не приходилось встречать его ранее? — спросил я.

— Нет, первый раз видели.

Несколькими группами мы повели поиски одновременно во многих населенных пунктах. Нужно было узнать, кто он, попутчик Любашиных, и найти людей, которые, возможно, встречались с Любашиными по дороге. Как и всегда в таких случаях, помощников у нас нашлось немало.

Интересные сведения сообщил начальник штаба местной дружины Петр Никитин. Один из жителей хутора Вторые Чиганаки в тот воскресный день, когда разыгралась трагедия, ездил в Михайловку и вечером возвращался с односельчанами домой. За хутором Левин, у дикой яблони, их встретил мужчина в защитной форме, кажется, в кителе, на левой щеке его или синяк, или родимое пятно (в темноте трудно разобрать). Он долго шел за телегой, пытался вступить в разговор, заглядывал в корзины. Мужчина в защитной форме показался колхозникам подозрительным, и они свернули на огонек бригадного стана, светившийся в стороне от дороги. Там и заночевали. А наутро поехали домой.

Может быть, в обоих рассказах фигурирует один и тот же человек? Впрочем, первый был в старой телогрейке, высокий, с мясистым лицом без видимых примет. Второй же незнакомец — в офицерском кителе, среднего роста да еще с пятном на левой щеке. Конечно, преступник мог сменить одежду, даже посадить «родимое» пятно на лицо. И насчет роста колхозники могли ошибиться: у каждого свой глазомер... Однако проверить надо. Людей с родимыми пятнами на лице не так много. Всего лишь один такой нашелся в близлежащем хуторе. Белокурый, худощавый, лет под сорок.

— Где вы были вечером в воскресенье?

— Дома...

Проверили. Оказалось, врет. Жена рассказала, что заявился поздно ночью, пьяный, грязный.

— Где вы были?

— Да один я... С вечера взял пол-литра в магазине, выпил, а больше ничего не помню.

Вызвали продавщицу, спросили, брал ли белокурый водку.

— Нет, — уверенно ответила она.

Белокурый продолжал запираться. Не знаю, сколько бы пришлось возиться с ним, если бы от дружинников не поступили новые сведения; в селе Кумылга замечен еще один человек с родимым пятном, его поведение явно подозрительно.

Мы помчались в Кумылгу.

— Рядом с нами, вот в этом доме, — рассказывала добродушная полнотелая женщина, — живет одна дама. Так вот, вышла я в понедельник во двор, смотрю — на крыльце стоит ее брат Ярошенко, вынимает из кармана скомканные деньги, разглаживает и считает. Неприятный он и приметный. Глаза зверские, на щеке родимое пятно.

— На какой щеке?

— На правой.

Новый курьез. Ведь свидетель из хутора Вторые Чиганаки утверждал, что у мужчины, преследовавшего колхозников, пятно на левой щеке.

Зашли к сестре Ярошенко. Она встретила нас безбоязненно. Голубоватые, нагловатые глаза ее смотрели прямо, в упор.

— Зачем пожаловали? — опросила она.

— У вас брат ночевал?

— Нет, я его давно не видела...

— А я видел! — раздался звонкий мальчишеский голос сзади нас.

Обернувшись, мы заметили шустрого с ершистыми светлыми волосами конопатого паренька лет пятнадцати.

— Где ж ты его видел?

— Да во дворе ходил. Я гляжу — незнакомый, ну и притаился. А он вышел из калитки и на улицу. Одежда на нем мятая, только просохла.

Хозяйка поняла, что запираться бесполезно, и заговорила быстро-быстро, словно стремясь загладить свое упорство. Действительно, в ночь на понедельник к ней пришел брат, уставший, в промокшей грязной одежде. Ничего не говоря, лег спать. Утром передал ей отрез мануфактуры и ушел в Михайловку. Остановился он у какой-то Маши, работающей на мельнице. Есть там у него еще сваха, которая живет при конторе хлебозавода.

Это было похоже на верный след. Но как же с тем, со вторым, у которого родимое пятно на левой щеке и который так упорно что-то скрывает? Решили, устроить очную ставку его с жителем хутора Вторые Чиганаки.

— Это он преследовал вас?

— Нет, тот повыше и худой.

— А родимое пятно с какой стороны?

Свидетель долго, пристально смотрел на белокурого. Потом хлопнул себя ладонью по лбу.

— Виноват, товарищи. Попутал. Теперь точно говорю: на правой щеке у того пятно.

— Этот? — мы показали свидетелю фотографию Ярошенко, прихваченную у его сестры.