Энрике Энтадос, не самый толковый из мальчишек, тем не менее изо всех сил старался услужить своему родственнику Пако. Ведь Рональд Чедвик был его единственным шансом. У Энрике всегда водились карманные деньги, а скорее всего, и не только карманные. Костюм был новый, чистенький, брюки тщательно отутюжены. И еще при нем всегда был пистолет. Энрике Энтадос, последний оборванец в Кабо-Рохас, ходил по городу Нью-Йорку с настоящим пистолетом в кармане и с грозным видом отгонял всякое хулиганье, если оно слишком приближалось к дому Чедвика. Он знал всех перекупщиков героина. Они с ним заговаривали на улице, интересовались здоровьем матушки, Чедвика, самого Пако. Знал он и самых мелких торговцев, включая новичка в героиновой войне Джонни Катаноса по кличке Зорба-урод.

Появление на наркосцене Джонни Катаноса было внезапным и даже в чем-то примечательным. Его привел в Нижний Ист-Сайд Джейсон Петерс, мелкий торговец, с которым они познакомились в баре на Двадцать седьмой улице. Джейсон несколько раз продавал ему мелкие дозы героина, но Джонни согласился свести его с оптовиками на Атторни-стрит, где героин и кокаин продавались на импровизированном рынке, который находился в квартале от цитадели Чедвика. Успех Джонни был необычаен, и сам его подход к делу выглядел совершенно нетрадиционным, поскольку он покупал и продавал, не торгуясь. Его не интересовала прибыль как таковая. Ему нужен был Рональд Чедвик, и Энрике Энтадос служил ему инструментом, и тоже особенным. Такой инструмент может понадобиться лишь однажды. К тому же Энрике не хотел быть предателем и подставлять хозяина. Он пытался уйти в сторону, но человек по имени Музафер отличался упрямством незаурядным, и в конце концов преданность Энрике была сломлена.

В какой-то степени Музафер даже сочувствовал Энрике. Он испытывал к нему симпатию, потому что отлично знал, что значит начинать с нижней ступеньки. Он провел детство в лагере палестинских беженцев в Иордании. В то время его звали Афтаб Квази Малик. Хотя были у него и другие имена. Его отец возглавлял борьбу против англичан, и понятно, что ему постоянно приходилось менять документы. Музафер рос в среде повстанцев и с ранних лет приобщился к революционным идеям. Уже в юности он участвовал в террористических акциях и пользовался репутацией отчаянного боевика: в одиночку, хотя и с благословения ООП — взорвал бетонный блиндаж с четырьмя солдатами-израильтянами. Это был обряд посвящения в мужчины, палестинский эквивалент итальянской церемонии, известной под названием «сращивание костей». После этого он прошел специальный курс обучения в Сирии, а затем участвовал в десятках операций по всему миру.

Вероятно, длительной и успешной карьере Музафера во многом способствовала его внешность. Увидев его, никто не мог предположить, что перед ним преступник. Лицо мягкое и нежное, а черные глаза с длинными густыми ресницами могли бы украшать женщину. Эти глаза вместе с полными губами делали его равно привлекательным для обоих полов, и те, кто охотился за ним вот уже пятнадцать лет, считали, что он сам тяготеет и к женщинам, и к мужчинам одинаково. Роста он был невысокого и весил всего шестьдесят килограммов.

Последние десять лет Музафер всего-навсего исполнял приказы, которые кто-то где-то там отдавал. Проект, над которым он работал сейчас, был его собственным детищем с самого начала.

Пожалуй, встречу, на которой была решена участь Чедвика, следовало бы провести где-нибудь в Аравийской пустыне, в шатре, устланном коврами, или в глиняной хижине, древней, как сама Библия, где женщины в парандже подносили бы крепкий сладкий чай, а участники, покуривая кальян, говорили бы на каком-нибудь полузабытом диалекте. В воздухе, расплавленном от жары, должны были бы раздаваться крики погонщиков верблюдов или смех женщин, достающих воду из колодца.

Но все происходило не так. Два друга детства встретились в мотеле в пригороде Афин, штат Джорджия. Мужчины разговаривали, покуривая «Мальборо Лайт». Они сидели на стульях друг против друга, телевизор исторгал громкую музыку — на всякий случай, если бы кому-то вздумалось установить здесь подслушивающее устройство.

Они не сразу приступили к делу. Как и положено старым знакомым, сначала поговорили о друзьях и врагов не забыли тоже. Вспоминали о пережитом: лагеря палестинцев в Иордании с их кричащей, нагой нищетой, потом перешли к приключениям, женщинам. Так и пошло, все вперемежку: товарищи, те, что погибли в Израиле и Ливане; эпизоды, связанные с Мюнхеном, Иерусалимом.

Пили они шерри — привычка, заимствованная у англичан. Наполняя стаканы, Музафер думал о фанатиках мусульманах, которые грозились подчинить себе весь арабский мир. О том, как это глупо, в конце концов. А ведь они даже не арабы, а персы. Он слушал приятеля, то и дело кивая в знак согласия, и размышлял: а что, если ему придется повернуть оружие против мусульман? Он ведь поклялся никогда не подчиняться их воле.

— Эй, друг мой, проснись. — Толстяк заерзал на стуле. — Ты спишь на ходу, а нам пора поговорить о деле. Видишь? Я уже почти как американец: живу по расписанию и, что хуже всего, всегда его соблюдаю.

Его звали Хасан Фахр, хотя он и записался в гостинице Мойшей Бергом, подшутив заранее над израильскими борцами с терроризмом, если они когда-нибудь заинтересуются этой встречей. Хасан работал в ливийской миссии при ООН и пользовался дипломатической неприкосновенностью — это давало ему ощущение собственной значимости.

Музафер, у которого не было никаких привилегий, держался спокойно. Встретились они в Соединенных Штатах по его просьбе. К американским спецслужбам оба относились с нескрываемым презрением.

— Конечно, — сказал Музафер, поднимая стакан, — перейдем к делу. Дело прежде всего. — Он помолчал, хотя не сомневайся, что Хасан догадывается о его намерениях. — Дело заключается в том, что я хочу переехать в Америку.

— Эй. — Хасан, весело улыбаясь, поднял палец. — Если я не ошибаюсь, мы уже в Америке.

— Я серьезно, Хасан. Я хочу начать наше дело здесь, в Америке. Они слишком долго прячутся от нас. Я хочу, чтобы они научились бояться. — Он подождал, пока до Хасана дойдет смысл сказанного. — И я помогу им в этом.

— Но такие попытки уже предпринимались.

Музафер жестом остановил Хасана.

— Сейчас самое время. Я настроен решительно. И собираюсь действовать так, как это еще никому не удавалось. Я предлагаю абсолютно новую форму революционной борьбы. После того как мы получим оружие, никаких контактов. Ни с кем. ФБР? ЦРУ? Наши враги работают только с помощью информаторов, агентов. Если никто не будет знать, где мы находимся и что собираемся делать, нас никто не выдаст. Это ведь так просто: нет контактов — нет и предательства. Нам не придется все время переезжать из города в город, как раньше. Мы останемся на одном месте. Мы будем убивать и разрушать без какой-либо видимой цели. Мы завалим прессу заявлениями с такими невнятными и несуразными требованиями, что их невозможно будет выполнить. Подумай: неизвестная организация с бессмысленным названием совершает массовые убийства в самом густонаселенном городе мира. Американцам придется признать, что они не отличаются от остальных стран и что участь у всех одна, общая: тем, кто за океаном, тоже не отгородиться от миллионов голодающих. В Европе это уже поняли. Англичане, французы, немцы, испанцы — они все это поняли и оставили нас в покое. Теперь этот урок должна усвоить Америка. Герр Маркс, как ты знаешь, учит нас, что религия — опиум для народа. Но он не прав. Времена меняются. Сегодня демократия — опиум для народа, и мы посмотрим, сколько продержится их демократия после наших взрывов.

Музафер встал и прошелся по комнате.

— Это не пустые слова, Хасан. У меня планы серьезные. Америка думает, что она неуязвима, но американцев можно напугать точно так же, как и всех других. Когда это произойдет, когда они поймут, что смерть может подстерегать человека за каждым углом, они, не задумываясь, сдадут всех евреев. Вот увидишь. Ты же понимаешь, что без американцев они бы и двух лет в Африке не продержались.