— Мы это уже видели, — громко сказал Джонни Катанос. — Давай другую. Вот эту. — Он протянул кассету. — Это сегодняшние новости.

Тереза замотала головой.

— Вечно, Джонни, ты все веселье испортишь.

Джонни спокойно взглянул на нее и подошел к телевизору.

— Заткнись, Тереза.

Музафер не любил вмешиваться в личную жизнь членов своей команды, когда это не мешало делу. И все-таки он пожалел, что не прекратил пьянку. Ему самому, конечно, ничто не угрожало, но это был его проект, и ситуацию следовало контролировать постоянно.

— Музафер, посмотри и скажи, если это неинтересно. — Джонни подошел, обнял Музафера за плечи и повалил на диван рядом с Джейн. Он чувствовал, как араб сопротивляется. Музаферу не нравилось, когда с ним так обращались, но алкоголь и присутствие двух женщин, между которыми он оказался, расслабляли.

Включая запись, Джонни предупредил:

— Если это не лучшее из того, что мы видели, кастрируйте меня. — Он положил руку на спинку дивана так, чтобы локтем коснуться шеи Музафера, и затем улыбнулся самой привлекательной улыбкой, на какую был способен. — Клянусь Богом, Музафер, когда я это увидел, чуть не умер от счастья.

Шестиминутный репортаж и на самом деле был уникальным. Речь шла о заброшенном доме в северной части Пятой улицы в Гринпойнте, в Бруклине. В двух кварталах от реки, менее, чем в полумиле от перенаселенного Манхэттена. Владельцы дома, Гидо и Джованни Парильо, бесследно исчезли, взвалив на городские власти заботу о тысячах пятидесятигаллоновых баков токсичных отходов. Это был обычный коктейль диоксина, гидрохлоровой кислоты, цианида и всего прочего, но, кроме того, там обнаружили пять тысяч баков нефтяных отходов, смешанных с неопознанными до сих пор взрывчатыми веществами. Если нефть воспламенится — хотя поджечь отходы достаточно сложно, со знанием дела заявили журналисты, — может произойти взрыв, дым которого застит все вокруг до самого Бхопала в Индии. И что самое скверное, ликвидацию отходов невозможно начать, пока не обнаружатся владельцы или же дом со всем имуществом не будет конфискован. В любом случае процесс растянется на многие месяцы.

— А пока, — продолжал репортер, и камера отъехала до крупного плана здания, — жителям Нью-Йорка придется смириться с нависшей над ними опасностью катастрофы. Это был Джон Бролин, Гринпойнт, Бруклин.

Позже, уединившись с Джонни Катаносом на кухне, Музафер отчитал его за то, что он испортил вечер.

— Придумал ты здорово, — сказал он. — Но можно было и подождать. Прежде чем начать наше дело, перед отъездом из Алжира я встречался с одним своим другом. Просил его о помощи. И он сказал мне, что любое дело, связанное с уголовниками, обречено на провал. Потому что у них личное всегда выше общественного, и тогда рано или поздно…

Не говоря ни слова, Джонни повернулся к Музаферу и подошел к нему почти вплотную. О каком-то необычном оживлении свидетельствовали его черные глаза — они блестели, — и улыбка, наверно, впервые такая естественная и невинная.

— А что, мои личные интересы оказались выше общественных там, на Шестой авеню? Я тебя хоть раз подвел?

— Твои шашни с Джейн и грызня с Терезой испортят нам все дело. Я наблюдал это сто раз.

— Ну и что? Нам эти бабы ни к чему. Они лишь ходят в эту идиотскую библиотеку и готовят еду. — Он замолчал, чтобы Музафер смог понять истинный смысл его слов. — Слушай, теперь нам остается завершить операцию: взрываем баки, кончаем этих шлюх и сматываемся. И думай о терактах каждые шесть недель в году. Каждый раз в новом городе. У тебя есть связи. Ты можешь достать все, что нам нужно. — Он положил руки Музаферу на плечи и провел пальцами по его шее. — Подумай. Хватит с нас этого детского сада. Если у тебя на плечах голова, мы начнем стоящее дело.

В то время как Джонни Катанос и Музафер отмечали победу «Американской красной армии», в Нижнем Ист-Сайде, в похоронном бюро Пуласки, останки Риты Меленжик — лохмотья горелого мяса на почерневших костях — положили в закрытый дубовый гроб и выставили в зал, где проходило прощание. Цветы отсутствовали, ибо в смерти Риты, такой, какую она приняла, не было и оттенка цвета.

Внизу, в курительной комнате, Стенли Мудроу, на лице которого ничего нельзя было прочитать, сидел в массивном коричневом кресле и выслушивал соболезнования тех, кто пришел исполнить свой долг перед ним и перед Ритой. Сара Пуласки не могла сдержать слезы — ведь она знала Риту много лет, не один десяток, что не мешало ей наблюдать за церемонией глазом профессионала.

Прежде всего ее поразило, что пришло столько людей и так рано для Пасхи, традиционного семейного праздника. Первые — с самого утра. Люди ехали со всего города, в основном полицейские, в парадной форме, предназначенной для особых торжеств. Таким образом они выражали сочувствие своему, коллеге, Стенли Мудроу. Скорбная весть разлетелась мгновенно. Стенли Мудроу не только потерял женщину, которую любил всей душой, — драма произошла у него на глазах, он видел, как этот огромный огненный шар поглотил Риту.

Страшное зрелище и сейчас было перед ним. В ушах Стенли непрерывно и все быстрее, повторяясь и повторяясь, окунаясь в плотное марево тумана, звучали слова офицеров в парадной форме, наклонявшихся в нему: «Примите мое сочувствие. Если могу чем-то помочь… чем-то помочь… чем-то помочь…» Они не испытывали уверенности в том, что он их слышит, хотя Стенли, собрав все свои силы, запоминал каждого, имена и зачем-то номера участков, запоминал, чтобы тут же забыть. Потому что вакуум, который всего два дня назад заполняла собой Рита, начал заполняться снова, и он испытывал безудержную ненависть, почти неуправляемую и так необходимую, чтобы как-то разрядиться.

И в час дня не редел поток людей. Полицейские приезжали из Манхэттена, Куинса, Бруклина, Стейтен-Айленда, Бронкса, Нью-Джерси, Вестчестера и Лонг-Айленда. Они смешались, слились в одно целое с обитателями Нижнего Ист-Сайда всех национальностей и цветов кожи. Для тех, кто тут жил, кто привык к каждодневным тяготам, к борьбе и нищете, к тараканам и дешевому пиву, к искусственным цветам и грязным улицам, к мелким кражам и вечно плачущим детям, Рита Меленжик и Стенли Мудроу казались парой, пребывавшей в заоблачных высях, на черном от горя троне. А с несчастьем коронованных особ свыкнуться особенно трудно. Рита Меленжик, одинокая женщина, дожившая до седых волос, встречает большого, угрюмого полицейского по имени Стенли Мудроу, и тот переезжает к ней жить. Это и есть любовь, сказка рабочих кварталов. Но она же не могла умереть до свадьбы, ни за что на свете. Ведь у братьев Гримм не найти такого глупого конца для сказки.

Народу оказалось столько, что полиции пришлось перекрыть Одиннадцатую улицу на отрезке между Первой авеню и авеню А. Для жителей Нижнего Ист-Сайда похороны превратились в демонстрацию.

В редакции трех газет позвонили анонимы и заявили о победе «Американской красной армии», и страх, который испытывали люди, уже перерастал в гнев. Первыми это почувствовали репортеры, и, хотя в основном они писали о том, как возмущены случившимся в городе разные знаменитости и богатые, ветераны криминальной хроники приехали в бюро Пуласки, и, несмотря на то что давно привыкли к чужому горю — ну, что им за дело до скорбящих в этом нью-йоркском захолустье, — вопреки профессиональному цинизму они ощутили и передали настроение многоязыкой толпы.

Толпа говорила по-польски, по-испански, по-украински, по-итальянски, по-гречески, на идише и иврите, по-румынски, по-венгерски, и все об одном и том же: этой трагедии не должно было быть. И когда журналисты наконец протиснулись к центру этого тихого людского потока, к, Стенли Мудроу, которого знали прежде по многим громким делам и которого любили цитировать, от одного его взгляда вопросы застревали у них в горле, и, как и все остальные, они наклонялись к нему поближе, чтобы произнести вполголоса те же слова: «Сожалею, сожалею. Если могу помочь… Сожалею».