Весь следующий день Гаевой провел в напряженном ожидании. Он перечитал многие газеты, пробовал заснуть, но веки не смыкались.

Поздно вечером, когда он уже не ждал вызова, позвонил референт.

— Что-нибудь решилось? — обрадовался Гаевой.

— Решилось, приходите.

Секретарь ЦК был в кабинете один. Он усадил Гаевого рядом с собой на диван.

— Могу обрадовать. Сегодня ночью ваш завод проведет первую опытную плавку. Нарком давно добивался изменения технических условий, но Бронетанковое управление согласилось на это лишь сейчас, под давлением обстоятельств. Только учтите: механические качества стали должны остаться неизменными.

— Правильно решили. — Гаевой просиял. — Гитлеровцы будут испытывать нашу броню не в лаборатории, не кислотами, а на поле боя на удар.

— Теперь остается главное: доказать правильность ваших утверждений, создать новую марку стали. Слово за производственниками. Нарком за них поручился. На освоение дано десять дней. — Секретарь ЦК сжал пальцами виски: что-то вспоминал. — Да, что за беспорядки у вас в подсобном хозяйстве?

— Там действительно были безобразия, но мы их пресекли.

— На днях мы получили письмо оттуда. Если рабочие обращаются прямо в ЦК, то создается впечатление, что на помощь парткома они не слишком надеются. Возьмите письмо у референта, проверьте еще раз положение на месте. Наши рабочие — люди героические. Мирятся со всеми трудностями военного времени, ни на что не ропщут. Некоторые хозяйственные руководители, пользуясь этим, прикрывают свою нерадивость, свое равнодушие к быту людей ссылкой на войну. Боритесь с этим, не давайте злоупотреблять патриотическим подъемом. — И неожиданно: — Как у вас складываются отношения с директором завода?

— Нормально, — не совсем уверенно ответил Гаевой, — его отношения с Ротовым были похожи на хождение в потемках по тонкому льду: не угадаешь, где и когда провалишься.

— Ротов — знающий инженер, волевой, но очень самолюбивый; я бы сказал, властолюбивый, — продолжал секретарь ЦК. — Все привык решать сам. Считает, что у него монополия на правильную мысль. А я вот не представляю себе руководителя, которому не нужны были бы помощь и совет коллектива. В чем ошибка прежних секретарей партийной организации завода в отношениях с Ротовым? С ним такт нужен, а они либо становились в оппозицию к нему, либо шли на бесконечные уступки и постепенно превращались из секретарей партийной организации в секретарей при директоре. Помогите же нам поднять коллектив на творческое решение задач и помогите директору освободиться от своих недостатков. Сложно?

— Да, нелегко.

Секретарь ЦК проводил Гаевого до двери, пожал руку.

— Желаю успеха. Требую успеха. Помните: сталь для танков — как можно скорее, как можно больше… И не забывайте о людях, об их настроении, потребностях, запросах.

Какое бы чувство ни вспыхивало в душе Шатилова — тоска ли по родным местам, радость ли от хорошей сводки с фронта или горечь от плохой, гордость за брата, получившего боевую награду, — он всем спешил поделиться с Ольгой. Но последнее время девушка вечерами дома не бывала. Пока она занималась с бригадой у Валерия, Василий не заходил к Пермяковым, чтобы зря не докучать Анне Петровне, которая, он чувствовал, не особенно к нему благоволила.

Зато с Иваном Петровичем они по-прежнему находили время потолковать. Обычно это случалось после смены. Приятелей часто можно было увидеть на перекрестке улиц, где, прежде чем разойтись, они подолгу топтались, заканчивая начатый еще в цехе разговор.

Вот и сегодня после партийного собрания они делились впечатлениями и мыслями. Доклад Макарова об увеличении производительности печей их не удовлетворил.

— Дохлый какой-то доклад, — ворчал Иван Петрович. — Только насчет взаимного обучения хорошо сказал. И смотри, какие мы молодцы, оказывается. Весь завод после нашей сверхскоростной раскачался. Словно в костер бензина подлили. Что ни день — то новый рекорд.

— Да, нечего сказать, молодцы: подину наварить не сумели, — съязвил Василий. — Вон доменщики, прокатчики — те молодцы. Задание выполняют, да еще сколько предложений внесли!

— Э, Вася, у них дело проще. Тоже мне технология! Доменщикам что? Дуй и открывай летку. А прокатчикам? Грей да крути. Соль металлургии — мартеновцы.

Шатилов не разделял необоснованной точки зрения Ивана Петровича, но не возразил — размышлял о своем. Он ничем не может ответить на призыв начальника цеха увеличить выплавку стали. Из печи больше не выжать. Вот уже несколько дней никак не удается снизить длительность плавок хотя бы на минуту. Затоптался на месте.

У Шатилова была неистощимая жадность к металлу. На юге в их цехе печи были самого разного тоннажа. Начав работать на маленькой сорокатонной печи, он беспрерывно надоедал начальнику просьбой перевести на большую и добился своего — стал работать на стотонной. Привычка к заводу не позволяла ему уйти на «Азовсталь», где были трехсоттонные печи, но желание поработать на большегрузных печах не давало покоя и теперь еще больше окрепло.

— Трудно по крохам тонны собирать, — с горечью проговорил Шатилов. — Надо покруче заворачивать. Для этого нас и собирали, просили пораскинуть мозгами. В Магнитке были? Трехсоттонные видели?

— Видел. Завидная работа! Выпустил плавку — и сразу два ковша металла.

— Вот бы на такой поработать! — мечтательно произнес Шатилов. — А кислую печь, если новая броня удастся, опять на обычную переделают?

— Конечно.

— А если ее на двухсотпятидесятитонную реконструировать? Все равно ремонт большой. Так еще суток пять постоять, и металла — хоть залейся.

— Верно, Вася. Надо начальству подсказать. Они с броней закрутились — и оглянуться некогда, а подскажем — может, ухватятся. Момент больно подходящий. Действительно, уж раз ремонт, так заодно и реконструкция.

Шатилов посмотрел на часы.

— Зайдемте на эвакопункт, с Дмитрюком посоветуемся. Он столько печей на своем веку строил и перестраивал — не перечесть.

В просторной комнате эвакопункта было пусто. Дмитрюк сидел один, нахохлившийся, грустный.

Увидев «живых людей», как называл Дмитрюк всех работающих на производстве в отличие от «конторских», к которым теперь причислял и себя, старик приободрился.

— Зачем пожаловали? — глядя поверх очков, спросил он Василия, не проявив обычного радушия.

Шатилов рассказал о цели прихода.

Дмитрюк вытащил из кармана пухлую, потертую записную книжку, долго перелистывал ее, что-то прикидывал в уме, шевеля сухими губами.

— Неделю лишнюю надо, — заключил он. — И то при ладной работе.

Пермяков и Шатилов долго упрашивали Дмитрюка скинуть хоть сутки, упрашивали с таким жаром, словно от него и только от него зависела длительность ремонта.

— Говорю вам, неделю — значит, неделю, — упрямо повторял старик, перебирая крючковатыми пальцами листки записной книжки. И вдруг глаза его наполнились слезами, на лице четко выделились фиолетовые склеротические жилки и покрыли его густой мелкой сеткой.

— Что с вами, Ананий Михайлович? — испугался Василий.

Дмитрюк смахнул рукавом слезы, достал из записной книжки письмо и дрожащей рукой протянул Шатилову. Тот развернул его, пробежал глазами и невольно закусил губу. Бывший парторг цеха и ныне политрук на фронте Матвиенко сообщал о смерти сына Дмитрюка — Жени. Василий хорошо знал этого задиристого дружка своего брата. Они были ровесниками и в один день ушли в армию.

Шатилов пытался выдавить из себя несколько слов утешения, но все, что навертывалось на язык, казалось пустым и ненужным. Он беспомощно взглянул на Пермякова.

— Бросайте вы эту конуру да переходите к нам в цех, — сказал Иван Петрович. — Тоска, как волк, одинокого человека грызет. А на людях подступиться ей труднее.

Вернувшись из Москвы, Гаевой увидел в номере на столе небольшой конвертик без марки. Кровь застучала в висках. Он бросился к письму — почерк Нади. Дрожащими от волнения пальцами вскрыл конверт, опустился на стул и начал читать.