— В командировку на Магнитку поедете? — спросил Макаров.

У Пермякова блеснули глаза, но тотчас потухли.

— Не могу. Жена прихворнула, дочка в подсобном. Огород на мне остался, картошку копать пора.

Макаров написал записку в контору: «Предоставлен отпуск на семь дней». Отдавая Пермякову, сказал:

— Неделю отдыхайте и не показывайтесь. Увижу в цехе — с вахтером выведу. Устали вы. Не ноги — нервы устали. Бывает такое со всяким.

Пермяков хотел возразить, но, вспомнив угрозу директора, безропотно взял бумажку.

Дома он свалился в постель и проспал до утра мертвым сном.

На другой день Иван Петрович проснулся таким бодрым, что стыдно показалось не идти в цех. Включил репродуктор и услышал: противнику удалось захватить несколько улиц в северной части Сталинграда.

— Да что же это делается? — Пермяков вскочил с постели и начал поспешно одеваться, чтобы не опоздать на смену, но, поразмыслив, взял лопату и поехал на огород.

Встретиться с цеховиками, идущими на работу, не хотелось, и он вздохнул свободно, только сев в трамвай. Проезжая по плотине, полюбовался прудом, на поверхности которого маячили лодки рыбаков-любителей. Клев был хороший. То здесь, то там блестела серебристой чешуей пойманная рыбешка.

Выйдя из трамвая, Пермяков направился по кромке берега. Можно было выбрать и другой путь — проехать поселок и попасть на огород по исхоженной тропинке, — но ему нравилось шагать у самой воды по траве, увлажненной крупной утренней росой, внюхиваться в ее медвяный запах, вспугивать притаившихся в осоке чирков, следить за их стремительным взлетом.

Услышав гудок, он остановился и долго смотрел на завод, виденый-перевиденый, — дружно дымил он всеми своими трубами, — потом перевел взгляд на город, залитый мягкими лучами утреннего солнца.

Одиннадцать лет назад приехал он сюда в числе лучших сталеваров Урала, посланных на новостройку. Тогда коптила только одна труба временной электростанции. Многоэтажных домов не было и в помине — у подножья рудной горы тускло сверкали просмоленные толем крыши деревянных бараков. На холм, где сейчас раскинулся город, ходил он с женой и маленькой дочуркой собирать полевые цветы.

Целый год тосковал он по металлу, по родным местам и, только увидев, как первая домна дала чугун, повеселел — до пуска мартеновской печи оставались считанные дни. Выдав первую плавку весом в сто двадцать тонн, он понял, что никогда не вернется к двадцатитонным печам. За те же восемь часов, с меньшими усилиями, он выплавлял стали в шесть раз больше.

На огородах копошились люди, большей частью женщины. Завидев издали Пермякова, огородницы побросали лопаты и направились к нему. Иван Петрович сначала не понял, что им нужно. Пожилая женщина, на ходу вытирая фартуком руки, подошла первая, поздоровалась и спросила, слушал ли он радио — судя по времени, должно быть, слушал.

Пермяков передал все, что слышал, повторил сводку тем, кто пришел позже, потом еще и еще. Вокруг него собрался кружок женщин, они повздыхали и по одной разошлись на свои участки.

Пермяков почувствовал усталость, словно работал целый день не разгибаясь, и присел отдохнуть. Ни в цехе, ни дома он не курил, а на огород брал всегда пачку махорки, летом — от комаров, а осенью — по привычке. Свернув козью ножку, затянулся и выпустил облачко дыма. Было тихо, и сизое облачко надолго повисло в воздухе.

У воды, среди зелени осоки и прибрежных кустов, мысли почему-то уходили в далекое прошлое. Перед глазами вставал другой пруд, длинный и узкий, с лесистыми берегами, ветхая плотина, а за ней в ложбине маленький заводик с тремя трубами, окруженный закопченными избами, так тесно прижавшимися друг к другу, что издали все вместе они были похожи на большой склад обуглившихся бревен.

Низкие заработки в старое время вынуждали рабочих вести свое хозяйство. С давних времен имели они огороды, сенокосы, поросшие лозняком, и делянки в лесу далеко от завода, где заготовляли на зиму дрова. В весеннюю и летнюю пору их трудовой день удлинялся до двадцати часов. Спать было некогда. Лето проспишь — зимой ноги вытянешь.

Годы своей молодости Иван Петрович вспоминал с какой-то тихой грустью, но без тоски. Тоскуют по прошлому, когда оно лучше настоящего, а если хуже — чего по нему тосковать? Надо только радоваться, что оно никогда больше не вернется. И сознание этого придавало бодрости.

А сегодня бодрость ушла и не возвращалась. Он курил уже третью козью ножку и все любовался зеркальной поверхностью пруда, отражавшей лазурную краску неба, вдыхал сырую свежесть осеннего воздуха. Начало пригревать солнце.

Иван Петрович нехотя встал, взглянул в сторону завода и, сочно обругав виновника всех бед — Гитлера, принялся выкапывать картофель.

Работа на огороде в выходной день доставляла Пермякову удовольствие, а сегодня каждое движение давалось тяжело, словно держал он огромную лопату для ручной завалки шихты. Ох, и поворочал он в свое время эту лопату! Бывало, придет с завода вымученный, руки трясутся, ноги болят, а вместо отдыха берет косу и отправляется на сенокос. Намашется так, что плетется домой полумертвый. Но косьба еще не столь страшна — это человеческий труд. Больше угнетала перевозка сена на себе, когда, впрягшись в двухколесную повозку, волочил по сырому лугу через ухабы и рытвины огромную копну, увязанную самодельными веревками, крученными из мочала. Он работал вместо лошади, на которую никак не мог сколотить денег.

Особенно тяжело было тащить воз по укатанной до глянца дороге мимо огромного каменного дома управляющего, а еще унизительнее сворачивать в сторону, уступая дорогу сытым рысакам, запряженным в знакомую пролетку. Тогда ему казалось, что он хуже лошади. Даже заводским тяжеловозам, подававшим шихту к печи, жилось не так уж плохо. Они работали полдня, а остальное время стояли в конюшне или паслись на лугу и были заезжены меньше, чем люди.

Только два раза в своей жизни вез Пермяков тачку, обуреваемый радостью, не замечая тяжести груза. На одной он вывез за проходные ворота жирного, как боров, мастера во время забастовки, за что подвергся аресту и надолго остался без работы, на другой — лихо прокатил под улюлюканье рабочих хозяина завода, прокатил не хуже рысака и вывалил в канаву с нечистотами. Это произошло в октябре семнадцатого года.

Начальник горного отдела завода Перов, выйдя из кабинета, лицом к лицу встретился в коридоре с наркомом. От неожиданности Перов так растерялся, что даже не поздоровался. Нарком протянул руку. Прошли в кабинет.

— Прямо с аэродрома к вам, — сказал нарком, усаживаясь за стол. — Через полчаса соберите всех сотрудников, знакомых с добычей марганцевой руды, вызовите Ротова, пригласите Гаевого. А пока дайте мне карту залегания руд.

Перов достал из большого застекленного шкафа карту, развернул на столе. Потом поручил секретарю вызвать геологов. Директору и парторгу позвонил сам.

Нарком склонился над картой.

«Значит, отрезают нас гитлеровцы от Кавказа, — тревожно подумал Перов, — а взять руду из вновь открытых месторождений не удается. Далеко смотрел директор, когда заставлял нас искать руду вблизи завода».

Нарком взял из стакана карандаш, затем другой, третий. Собрал в руке, постучал по столу и сжал так, что они скрипнули. Несколько минут он сидел задумавшись, потом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Отдыхал или задумался — Перов понять не мог и, только увидев, как побелели у наркома пальцы, сжавшие подлокотник кресла, убедился: нет, не отдыхает, думает.

Таким его застали Ротов и Гаевой.

Нарком поздоровался, движением руки пригласил сесть и снова принялся рассматривать карту. Он не спросил Ротова о работе завода, и директор понял, что совещание посвящается чему-то особо важному.

Перов взглянул на часы и позвонил секретарю. Кабинет заполнили люди.

— Хочу услышать, каким путем мы сможем обеспечить через месяц доменный цех марганцевой рудой из этих вот месторождений? — указывая на карту, спросил нарком.