По залу пронесся ропот. Он перерос в гул, когда Пермяков сообщил, что директор уклонялся от явки на заседание парткома.

Ротов слушал Пермякова, опустив глаза, пытаясь уловить хоть какую-нибудь неточность в изложении фактов, но ничего не нашел.

Огромную силу имеет критика, когда она правдива, когда в ней нет искажений, дающих возможность обвинить в необъективности. Добавь Пермяков что-нибудь от себя — и эта маленькая неправда обозлила бы директора и заслонила бы в его сознании большую правду. Но придраться было не к чему, и Ротов вдруг увидел свой поступок со стороны, глазами людей, сидевших в зале.

— Я считаю, — продолжал Пермяков, — что в этой истории виноваты и вы, товарищ парторг, — он посмотрел на Гаевого, — и все мы, члены парткома. Мы понимали, что директор очень загружен, но слишком часто освобождали его от заседаний парткома. Он привык к поблажкам — и вот результат.

На трибуну вышел Ротов, вытер пот с разгоряченного лица.

— Я допустил ошибку, — тихо сказал он, — счел профиль невыполнимым и уклонился от явки на партком. Обещаю, что это не повторится. Буду строго соблюдать партийную дисциплину.

— А партийную этику?

— И как со Свиридовым? — выкрикнула женщина в платке.

Директор исподлобья посмотрел на нее.

Гаевого не удовлетворило выступление Ротова, но нотка искренности, прозвучавшая в его голосе, тронула. Нелегко людям с таким характером признавать свои ошибки. Был момент, когда парторг подумал, что все уладится, если собрание не утвердит решение парткома, — достаточно с Ротова и того, что он прочувствовал сегодня. Но сейчас молчание директора ему не понравилось.

— Как со Свиридовым? — переспросил Первухин.

Гаевой напряженно смотрел на Ротова: «Ну скажи, скажи, что дурно поступил со Свиридовым, что исправишь свою ошибку».

Ротов перевел взгляд на вальцовщика.

— Я учту и это, — не совсем внятно ответил он.

Люди зашумели, лица их наливались возмущением. Гаевой смял незажженную папиросу, бросил под стол. «Нет, не до конца осознал все этот человек».

Признание Ротовым своей вины тронуло многих, но он увиливал от прямого ответа, и собрание снова настроилось против него.

Напрасно секретарь горкома уговаривал коммунистов не выводить директора из состава парткома. Большинством голосов решение парткома было утверждено.

Два человека возвращались с собрания в одиночестве — к Ротову никто не подошел, Гаевой постарался отделаться от попутчиков, чтобы обдумать создавшееся положение. А оно было сложным. Теперь судьба Ротова зависела только от него самого, от того, как он поведет себя дальше. Сдастся? Это на него не похоже. Закусит удила? Тогда его сомнут. На здоровом стремлении коллектива выправить руководителя могут сыграть любители сломать то, что не гнется, склочники, сводящие личные счеты. Попробуй тут разобраться в мотивах, которые будут руководить людьми, и поставить все на свое место. Пока человек занимает прочно свое положение, мало находится охотников критиковать даже за дело, а пошатнулся — и невесть откуда повылезут любители попить чужой кровушки. И не всякий отличит критику от демагогии. Как ему все это втолковать?

Неожиданно для себя Гаевой увидел Надю — узнав, что собрание окончилось, она вышла ему навстречу.

— Победа, Гришенька, лед тронулся! — Надя протянула мужу конверт, словно в темноте улицы можно было что-либо прочитать. — Приглашают в область в качестве «консультанта по оживлению». Как тебе нравится наименование должности?

Гаевой еще не пришел в себя после собрания, и сообщение Нади воспринял как удар в незащищенное место. «Значит, опять порознь. Ожидание писем, телефонных звонков, короткие, редкие встречи, — с горечью думал он. — И это когда он уже привык быть не один и лелеял мечту, что наконец установится оседлая безотлучная семейная жизнь».

— И у меня победа, — сказал он, но удержав неосознанного желания причинить Наде такую же боль. — Получил сегодня предложение переехать в Комсомольск-на-Амуре на серьезнейшую работу.

— И ты дал согласие? — встревожилась Надя, у которой и на миг не закралось сомнение в том, что это правда.

— А ты?

— Ну, Гриша, область — это восемь часов езды, а Комсомольск… — Надя приблизила лицо к лицу мужа и, увидев усталые глаза, поняла, что напрасно затеяла сейчас этот разговор.

Молча вернулись домой, молча уселись — Гаевой отдельно, отчужденно. Не додумав одного, надо было раздумывать над другим.

Надя не выдержала, заговорила первая:

— Ты несправедливо судишь обо мне. Да, да!.. Я ведь знаю, что ты думаешь: сколько, мол, ждал, и она опять уезжает. Но, Гришенька, родной, мне мало тебя, я должна снова найти себя. И я ищу. Ты можешь возразить: жаждешь деятельности — садись и пиши диссертацию. Это от меня не уйдет. А сейчас я не вижу для себя более живого, более захватывающего и нужного дела. Не могу я мириться с тем, что на фронте, в неимоверно сложных условиях полевого госпиталя, вырывают людей у смерти, а здесь… Мы мечтали на войне, чтобы в каждой больнице, в каждой клинике на пунктах «Скорой помощи» дежурили врачи-оживители. Это непременно будет и пусть прежде всего в нашей области. Как ты не можешь понять? Ты… Что, личное с общественным не в ладу?

— Надолго это? — начал сдаваться Гаевой, мысленно проклиная себя за уступчивость.

— Пока подучу людей. Три-четыре месяца.

— Что ж, Надя, разве тебя удержишь? Но больше от себя никуда не пущу.

Как только Макаров перевел печи на броневой металл, он назначил Шатилова мастером. Шатилов принял назначение против своего желания, но, как все люди с развитым чувством долга и привыкшие уважать себя и свой труд, рьяно взялся за дело. Сталевары обрадовались: свой парень, только что от печи, работать с ним будет легче.

Но они жестоко ошиблись — легче им не стало. Шатилов вел себя не так, как остальные мастера. Те делали конкретные указания — дай столько-то руды, добавь столько-то боксита или извести, а Шатилов заставлял думать самостоятельно, выслушивал решения и либо соглашался, либо отвергал их, объяснив, почему они ошибочны.

В свое время Шатилова учили работать два мастера. Оба они прошли одинаковую школу, оба с большим трудом при царизме пробились в мастера, но характеры у них были разные, и они по-разному относились к людям. Одного озлобила борьба с жизнью, он не любил молодежь. «Я своим умом до всего дошел — пусть и они изволят доходить своим. Нечего с ними нянькаться», — говорил он в минуты откровенности и действительно ничему не учил, ничего не подсказывал. Когда его пробирали за это на собраниях, он яростно защищался, отстаивая точку зрения, что пока сталевар сам не наделает ошибок, он ничему не научится. Другой мастер, Опанасенко, суровый и грозный с виду, думал иначе: «Я хлебнул шилом патоки, так пусть хоть молодежь не хлебает», — и добросовестно учил всему, что знал. Но впадал в другую крайность: опекал сталевара, не давал сделать и шагу без совета, без подсказки и воспитал плеяду учеников, которые без мастера были совершенно беспомощными. Один раз дело дошло до того, что в смене Опанасенко за всю ночь не выпустили ни одной плавки. Мастер зашиб ногу, его увели на медпункт, и пока вызывали из дому другого мастера, готовые плавки сидели в печах.

Шатилов немало размышлял над тем, с кого из этих мастеров следует брать пример, и невольно сравнивал их методы работы с людьми со стилем партийного руководства. Что было бы, если бы, поставив человека на ответственный пост, партия ждала, пока он, вдоволь наломав дров, научится работать? Нет, так нельзя руководить. Большевистский стиль состоит в том, чтобы, предоставляя людям инициативу и самостоятельность, вовремя направить их и, главное, предупреждать ошибки.

И Шатилов понял, что ни тот, ни другой мастер не может служить примером и что самое правильное — объединить их методы.

Став сменным мастером, он так и повел себя.

В первый же день пришел на печь к Чечулину и, увидев, что плавление закончилось, спросил: