Иван Петрович благоговел перед дочерью и страшился даже мысли о том, что когда-нибудь Ольга осудит его злую родительскую волю. Но и оставаться в стороне он не считал возможным.

С женой говорить не имело смысла — она, может, больше, чем Ольга, была ослеплена достоинствами Валерия, да и вразумительно, веско объяснять ей причину своей неприязни к Валерию Иван Петрович не мог. Только дочери счел он возможным высказать свои весьма смутные соображения.

Улучив время, когда жены не было дома, он подсел к Ольге.

— Я знаю обо всем, Оля. Моим мнением ты интересуешься?

— Оно мне известно, папа, — сдержанно ответила Ольга, внутренне подготавливая себя к стычке.

— Выходит, отцу и говорить с тобой не о чем, — обиделся Иван Петрович. — А замужество — дело серьезное. На всю жизнь себе товарища выбираешь. Неудачным окажется — уходить придется или маяться.

Ольга молчала, и Иван Петрович откровенно залюбовался ею. «Красавица, — подумал он с горделивой нежностью, хотя черты лица Ольги были далеки от правильных. Но так уж водится: родительский глаз всегда дорисовывает то, что не дорисовано природой. — Давно ли была тонконогой неоформившейся девчушкой и бах — взрослый человек, невеста».

— Чем вам не нравится Валерий? — напрямик спросила Ольга чужим голосом.

Пермяков заранее обдумал разговор с дочерью, и этот вопрос не застал его врасплох, хотя несколько сбил с намеченного плана.

— Вот этого я и сам сказать не могу. Вроде против него у меня ничего нет…

— Так это хорошо! — как вздох облегчения вырвалось у девушки.

— Не совсем хорошо. Против него ничего сказать не могу, но и за — тоже. Не знаю его, не раскусил. Парень он видный, ум как будто есть, а вот в душу его не проник.

Ольга улыбнулась.

— Предоставьте изучать его душу мне, папа.

— Вот к этому я и клоню, дочка, — к изучению, и прошу тебя об одном: не спеши. Узнай человека хорошенько, присмотрись. Ты еще совсем молода и только на третьем курсе…

Между бровями у Ольги залегла напряженная складочка.

— Подождать до пятого? — спросила она таким тоном, будто соглашалась сделать это.

Но Пермяков смекнул: лукавит.

— Ну, ты уж до пятого. Отложи хоть до четвертого. А тогда пусть мать внука дожидается. Хочется ей с малышом понянчиться… Сердце женское такое: сначала детей воспитывать, а потом детей своих детей. Да и мне, признаться… мальчонку хочется. Народ они озорной, занятный, не то что девочки, кукольницы. Думалось мне, что муж моей дочери мне дорогим сыном будет…

По лицу Ольги скользнула тень, и, заметив это, Иван Петрович приободрился.

— Вот матери твоей воспитание, вежливость все больше по душе, а зря. Другой, посмотришь, и прост и неловок, а за любимую в огонь пойдет. А иной ручки целует, комплименты расточает, пальто ловко подает, телеграмму в праздник послать не забудет, — все сделает, что ему недорого стоит, а поступиться своим — не поступится. Пойми, дочка, любовь не этим измеряется, а тем, что человек за нее отдать способен. Вот хотя бы мама твоя. Чечулин, знаешь, за нее сватался. Отец его богатый был, дом свой имел, а полюбился ей я — от всего отказалась, в наймычки пошла. Вот это любовь… ничего против не скажешь.

Впервые отец говорил о любви, и Ольгу тронула задушевность и прямота его слов. Она ожидала, что отец будет нападать на Валерия, расхваливать Шатилова, но он этого не сделал, и желание спорить у нее пропало.

Пермяков погладил каштановые волосы дочери.

— И еще хотел сказать тебе, только выразить хорошо не сумею. Очень важно, чтобы у человека, с которым жить собираешься, душа родная была, чтобы она на твою походила.

— Созвучие душ.

— Вот-вот! Только тогда все идет ладно. Никому ничем поступаться не приходится, приноравливаться не надо. А вот если душа у него двоюродная, — дело плохо. Мать за меня и пошла, потому что душу близкую почуяла. И не каялась, хотя и обижал ее иногда, сама знаешь.

Запас доводов у Ивана Петровича иссяк, и он без обиняков спросил Ольгу:

— Так повременишь, доченька?

— Подумаю, — ответила она, но, взглянув на опечаленное лицо отца, сдалась: — Повременю, папа.

Адрес госпиталя Надя так и не сообщила, зная, что муж тотчас приедет, а она не хотела отрывать его от работы. На конвертах значился только номер полевой почты, и пока Гаевой выяснял, где находится госпиталь, Надя написала, что может вернуться домой со дня на день.

Григорий Андреевич начал подумывать о другой, более уютной комнате.

Директор гостиницы несказанно удивился, когда его самый невзыскательный жилец попросил дать номер побольше и проявил требовательность в отношении обстановки. Пришлось подыскать шифоньер с зеркалом, гнутую никелированную кровать, дубовый письменный стол. Директор никак не мог понять, почему Гаевой отказывается от широкого дивана с тремя подушками вместо спинки, обитого зеленым плюшем, а настаивает на обыкновенном, крытом обязательно коричневым дерматином. Ковер пришлось заменить заурядной дорожкой с украинским орнаментом.

Гаевой хотел, чтобы обстановка напоминала Наде их первую комнату в общежитии, и это ему в конце концов удалось.

Мысли о Надином приезде все больше и больше волновали Гаевого. «Какой вернется она? Как скоро найдет себя? Им теперь обязательно нужен ребенок. Но поможет ли ей это? Полностью нет. Надя привыкла работать, и семейные заботы не заполнят ее. И за ребенком ей трудно будет ухаживать с одной рукой. Но ничего, придется обучиться этому искусству самому. Только обязательно девочку, — мечтательно думал Григорий Андреевич. — Девочки привязчивы, послушны, они, как правило, материнской ориентации, постоянно возле матери, не то что сорванцы-мальчишки».

Одного опасался Гаевой: не возникнет ли у Нади отчуждение к нему? Надя не позволяла жалеть себя. И замуж она долго не соглашалась выйти после случая в деревне — все пыталась разобраться, действительно ли он полюбил или женится, выполняя свой долг. Сама она способна была принести себя в жертву, но жертв со стороны других не терпела.

И вот наконец долгожданная телеграмма: «Встречай двадцатого шестнадцать тридцать пять вагон семь последний раз целую заочно Надя».

Не доверяя уборщице, Гаевой сам привел в порядок комнату, прошелся тряпкой по местам, где могла осесть пыль. Сегодня в его номере, впервые появилась еда — не идти же сразу в столовую.

Выехал он за час до прихода поезда, рассчитывая, что, если машина не заведется — бензин сейчас плохой, — он успеет дойти пешком. На вокзале посетовал на свою недогадливость — почему не поехал на ближайшую станцию? Вот был бы Наде сюрприз! И на целый час встретились бы раньше…

Сорок минут, проведенных на вокзале, тянулись невероятно долго. Григорий Андреевич остановился у газетной витрины в зале ожидания, попытался читать статью «О задачах железнодорожного транспорта» и уже добрался глазами до половины ее, но убедился, что ни одно слово не уложилось в сознании, и отошел. Походив по перрону, снова вернулся к газетной витрине и опять поймал себя на том, что ничего не понимает. За пять минут до прихода поезда он вышел на платформу и неожиданно увидел дымок паровоза и вынырнувший из-за поворота состав, который медленно подходил к станции.

У двери седьмого вагона теснились военные, среди них не было ни одной женщины. Надя стояла у окна и искала его глазами в толпе встречающих. Гаевой замахал ей рукой и, не ожидая, пока пассажиры выйдут из вагона, протолкался в купе и стиснул жену в объятиях. Она обвила его шею рукой и долго не могла оторваться.

— Ну, вот, я и приехала, Гришенька, — сказала Надя, переводя дыхание. — Вези домой.

На перроне Гаевой рассмотрел жену и нашел в ее лице что-то новое, привлекательное и необычное. Так бывает после долгой разлуки. Как бы ты ни изучил лицо любимой, с какой бы отчетливостью ни вставало оно перед твоим мысленным взором, при встрече оно всегда кажется лучше, чем было, даже если неумолимое время поставило уже свои отметины.