Немного поразмыслив, Надя принялась писать статью в газету. Целая неделя ушла на то, чтобы изложить малоразборчивыми каракулями, которые выглядели хуже любых детских, на нескольких страницах бумаги материал кратко и доступно каждому.

Редактор районной газеты с интересом прочитал статью, обещал поместить ее в одном из ближайших номеров, но потом начал изворачиваться: то просил доказательств, что это не военная тайна, то требовал чью-то (он сам не знал чью) визу, согласовывал статью в горздраве, потом послал в облздрав, где она потонула в архивах, и в конце концов отказался напечатать, мотивируя тем, что не было в его практике случая, когда о крупном открытии впервые сообщала районная газета.

Помощи у мужа Надя не просила — предпочитала воевать в одиночку. Не медля больше ни одного дня, она выехала в областной город, приготовившись к упорной, длительной борьбе во всех организациях, но вернулась оттуда неожиданно скоро.

Торжественно вручив свежий номер газеты со своей статьей мужу, она благодарно посмотрела на него.

— Ну и молодец ты, Гришенька!

— Я-а? — пожал плечами Гаевой, делая вид, что он тут ни при чем.

— Не скромничай! Твой звонок в обком подействовал. И я, по совести, не ожидала от тебя такой прыти. Думала, постесняешься, как бы не упрекнули в протекционизме.

— На всякий роток не накинешь платок, — сказал Гаевой, любуясь оживленным лицом Нади. — Смешно не помочь новатору только потому, что он является моей женой.

Никаких внешних перемен в жизнь Гаевого возвращение жены с фронта не внесло. Надя не умела создавать в доме семейного уюта. Они и в Донбассе жили по-студенчески: обедали в столовой, на ужин — бутерброды да чай. Для домашних забот у Нади никогда не было ни времени, ни желания. Но внутренне Григорий Андреевич преобразился. Выдержка уступила место глубокому душевному равновесию, и теперь он успевал за день сделать гораздо больше, чем раньше, словно освободилась в нем та часть воли, которая постоянно расходовалась на борьбу с тоской, с тревожными мыслями, на усилия скрыть ото всех свое состояние. Только боль за жену порой пронизывала его сердце, но Надя, как могла, смягчала эту боль. Она держалась прекрасно. Ни разу с ее губ не сорвалась жалоба на свою судьбу, и Григорий Андреевич не знал — хорошо это или плохо. Может быть, оставаясь в одиночестве, она предастся горестным мыслям. Так уж лучше бы поплакалась ему.

Через несколько дней после митинга к Гаевому в партком зашел Первухин. Он был небрит, утомлен и выглядел постаревшим.

— Ну как, товарищ парторг, здорово я с выступлением напутал?

— Нет, не напутал, но, признаюсь, я не понял, как вы слова свои делом подкреплять думаете.

— Если поможете — подкрепим и делом, а не поможете — другого помощника искать придется. Был я недавно на танковом заводе, в бригаде по проверке соцдоговора. Ходили по цехам. Наша работа сложная, а их куда сложнее. И есть у них одно место узкое. Из-за него почти готовые танки стоят. Даже пушки из башен торчат, а танки, — Первухин провел рукой по столу, — прямо вот так в ряд и стоят. Понимаете, квадрат, который мы им катаем, большой обработки требует. Сорок станков у них занято, и все равно не успевают. Посмотрел я внимательно на продукцию из-под строгального станка и подумал, что такой профиль прокатать удастся и он никакой дополнительной обработки не потребует. С народом посоветовался — тоже, говорят, сможем. Вы понимаете, какая это помощь? И танки прямо из цеха на платформы, а с вагонов — на позиции, да фашистов по заднице.

— Можете начертить профиль?

— Зачем чертить? Я эскиз захватил. — Первухин достал из кармана замасленный, со следами пальцев лист синьки.

Гаевой внимательно рассмотрел чертеж.

— Сложный профиль.

— Сложный, верно. Такого мы еще не катали. Ударит он нас здорово и по плану и по карману. Весит в два раза меньше, чем квадрат, а мороки будет много. Но их облегчит, спасет прямо. Я, может, нехорошо сделал. Там, на заводе, подал мысль, что такой профиль мы, возможно, прокатаем. Они за это ухватились. Рабочие меня к главному технологу потащили. Скоро к нам приедет.

— Нет, отчего же, это неплохо, — успокоил вальцовщика Гаевой. — Вот если обнадежили зря…

— Так будете помогать? — настаивал прилипчивый Первухин.

Гаевой задумался. Стыдно не помочь, но не так легко убедить Ротова помочь другому заводу во вред своему. Он взглянул на вальцовщика — как ему объяснить? — и спросил:

— А вы почему ко мне пришли? Есть бюро изобретательства, есть директор завода, главный инженер.

Первухин бросил лукавый с прищуром взгляд, с живостью затараторил:

— БРИЗ для своего завода старается, директор тоже для своего завода радеет, а главный сам не решит. Заводу от такого профиля явный ущерб — кто на это согласится? Так будете помогать или нет?

— Помогать — да, — ответил Гаевой, — а продвигать беритесь вы. Вам даже удобнее — инициатива снизу.

— Значит, мне самому к директору идти?

— Я на танковом не был, ничего там не видел и не знаю. И для чего мне переводить с русского на русский? Застрельщиком будете вы. Не заладится — приходите, помогу всеми силами.

Беседа с директором была тягостной. Как ни сгущал краски Первухин, рисуя положение на танковом, его рассказ не вызвал у Ротова живого отклика.

Ротов взял эскиз, сунул его в папку, пообещал подумать, и Первухин понял, что еще не раз придется заходить сюда, доказывать, увещевать, требовать.

Хотя Первухину и показалось, что парторга не особенно заинтересовало его предложение, он все же позвонил ему и сообщил о состоявшемся разговоре.

— Подождем, — лаконично ответил Гаевой.

Это окончательно вывело вальцовщика из себя. «Три дня подожду, — решил он, — а потом писать буду во все концы».

Однако писать никуда не пришлось. В тот же день к Ротову явились представители военного завода. Разговор был непродолжительный, но бурный. Главный технолог, совсем еще молодой для своего звания полковника, не просил, а требовал. Начальник механического цеха, майор лет пятидесяти, в споре участия не принимал. Свалившись в кресло, он тут же задремал.

— Вы что, спать сюда пришли? — обозлился Ротов.

Майор приоткрыл неповинующиеся глаза, пробормотал извинение и тотчас заснул снова.

— Человек изнемог, — взял его под защиту полковник. — Заведует участком, который лимитирует выпуск танков. Этому участку вы обязаны помочь.

— Почему обязан?

— Потому что можете.

Ротов рассмотрел чертеж — такой сложный профиль никогда еще никто не катал.

— Делать не будем, — сказал он твердо, возвращая чертеж.

— Почему?

— Не можем.

— Заставят — сможете.

— Может, меня заставят целиком танки делать, а вы будете только свою марку ставить? Прислали представителей: один кричит, другой дрыхнет.

— Будете катать! — Полковник бросил чертеж на стол и, забыв по горячности о своем спутнике, крупным шагом вышел из кабинета.

Майор блаженно похрапывал, опустив голову на грудь. «Заработался человек», — сочувственно подумал Ротов, не зная, что с ним делать.

Дверь приоткрылась, и полковник, заглянув в кабинет, окликнул спящего. Майор, превозмогая сонливость, захлопал примятыми веками, недоумевающе огляделся — не сразу, видимо, понял, где он и что с ним. Но, увидев полковника, вскочил и, на ходу поправляя китель, поспешил за ним.

Через десять минут оба представителя сидели у Гаевого. Майор и здесь задремал в кресле, полковник возмущался отказом директора, а парторг внимательно слушал, поглядывая на развернутую синьку, словно видел ее впервые.

— Я требую ясного ответа: примет завод наш заказ или нет? — горячился полковник.

— Не могу сейчас сказать, — хладнокровно ответил Гаевой. — Нужно с людьми посоветоваться.

— Чего там советоваться. Я сам технолог и знаю: профиль прокатать можно.

— Но я этого не знаю.

— Поговорите с директором.

— Сейчас это бесполезно. Человек он вспыльчивый, надо дать остыть. Вы уж очень напористо ведете себя, и мне понятно, почему вам не удалось договориться.