Шатилов предложил побыть у него до возвращения Вани из кинотеатра, указал на вешалку за шкафом, предложил стул.

— Что вас Тимофеем зовут — это мне известно, — сказал он, — а отчество?

— Такое ж и отчество. Значит, Ваньку моего знаете?

— В одной смене работаем.

— Вы не Шатилов?

— Он самый.

— Вот как! Ванька о вас писал. И еще много всякого писал, да только не верю ему. Фантазиями разными сызмалу страдает. — Тимофей Тимофеевич сбросил отсыревшие валенки, пристроил их к батарее и уже совсем по-свойски оглядел комнату, пощупал одеяло, подушку — из пера или ватная. — А много он зарабатывает?

— Порядком. Тысячи две выгоняет. Дельный парняга. Все на лету подхватывает. На всю страну знатным сталеваром скоро будет. А общественник какой! Недавно такой доклад комсомольцам закатил — заслушались!

Лицо Тимофея Тимофеевича потеплело, исчезли складки у губ — недоверчивые складки.

— Грешен, — признался он. — Хотел, чтобы Ванька хлеборобом был, а он все к машинам да к машинам. Я ему за то даже трепку давал. А выходит, зря. Вот к чему у него талант определился, — и совсем доверительно рассказал, что приехал дознаться, откуда у сына такие деньги: то тысячу пришлет, то полторы. Сомнительно показалось. Может, в карты…

Шатилов расхохотался, да так закатисто, что Тимофею Тимофеевичу самому стало смешно. От радушного приема, от приятных вестей он размяк, стал жаловаться. На селе теперь бабы силу взяли. В правлении он один мужик. Заели совсем, языкастые!

Заговорили о самом животрепещущем — о войне. Тимофей Тимофеевич стал излагать свою теорию:

— На войне все одно, что в природе: затихло — так и знай: грозой пахнет. Сколько раз было: тихо, тихо, а потом наши ка-ак вдарют — и летит фриц вверх тормашками!

Шатилов услышал за дверью шаги Смирнова и позвал его. В новом пальто нараспашку и каракулевой ушанке он так не походил на прежнего Ваньку, что Тимофей Тимофеевич, оробев, только протянул руку и почтительно сказал:

— Ну, здравствуй, Иван Тимофеевич.

Ваня увел отца к себе, а Шатилов торопливо оделся и выскочил на улицу. Ноги сами несли его к дому Пермяковых. Иван Петрович на работе. «Хорошо, если бы и Анна Петровна куда-нибудь ушла! Только вряд ли — домоседка».

На звонок вышла Ольга. Она немного растерялась, увидев Шатилова, но быстро овладела собой и тепло поздоровалась. Василий заглянул в стеклянную дверь, отделявшую столовую от передней. Анна Петровна сидела за вязаньем с какой-то старушкой. У Шатилова появилось желание увести Ольгу из дому.

— Оленька, пройдемся. Сегодня чудо-вечер, грешно дома сидеть.

Медленно побрели они по аллее к театру.

— Спасибо, Вася, что заглянули. Значит, дружба все-таки остается дружбой…

Василий внезапно почувствовал прилив смелости.

— А любовь остается любовью, Оля. Вот я вас люблю… По-прежнему… А уважать стал еще больше.

Он сказал все это просто, как будто все подразумевалось само собой.

До этой встречи Ольга думала, что Василий относится к ней отчужденно, может быть, даже неприязненно. И сейчас его слова, такие неожиданные, обрадовали, согрели.

— Я многое понимаю, — говорил Василий. — Я вам ясен до конца. Вы знаете, что я думаю, чего я хочу, что сделаю сегодня, завтра. Это скучно. Люди, которых мигом не поймешь, кажутся интереснее. Я же перед вами весь, как на блюдечке. И потом я для вас… только друг.

Несколько минут они шли молча.

— А вам не казалось, Оленька, что любовь крепче, если вырастает из дружбы? — с жаром спросил Василий. — У такой любви стебель крепкий. Он корнями в земле. Первым ветром не сдует. Я последнее время очень много думал о любви.

Горячность Шатилова испугала Ольгу. В таком состоянии он может не только все сказать, но и все спросить. А что она ему сейчас ответит? Торопится он…

— Чтобы по-настоящему жить, расти, созидать, нужно, мне кажется, носить в себе две любви — к Родине и к самому дорогому человеку: допустим, к девушке. Но любовь к девушке может быть эгоистической, ради себя, а может быть… — Он запнулся, подыскивая подходящее слово.

— Любовью ради нее? — задетая за живое, произнесла Ольга.

— Да, я именно это имел в виду. Надо различать, как любят. Мое чувство заставляло меня мучительно думать о своем росте. Это какое-то, ну, я бы сказал… ведущее чувство… А Валерий… Впрочем, боюсь, чтобы вы не заподозрили меня в необъективности.

Они шли по какой-то окраинной улице, где Василию не приходилось бывать. На скамеечке у ворот, полуосвещенные фонарем, сидели солдат и девушка. Солдат нежно обнял девушку за талию, она доверчиво склонила голову на его плечо.

Василий взял Ольгу под руку, и они повернули назад. Ольга встряхнула головой, как бы отгоняя назойливые мысли, и мягко сказала:

— Я рада, Вася, что сыграла какую-то роль в вашей жизни.

— И я благодарен вам за это… Если бы вы только меня полюбили… Как хорошо у Горького: «Любовь для человека, что огонь для железа, которое хочет сделаться сталью». Я буду учиться, догоню вас…

— А не переоцениваете вы меня, Вася? Уж если пошло на откровенность, мне нужно учиться у вас многому.

— Ну и заключим договор о взаимопомощи, — улыбнулся Василий.

— И дружбе…

— И только? — Василий затаил дыхание.

— Любовь из дружбы вырастает очень медленно. А может и не вырасти…

— Вырастет, Оленька. У меня хватит терпенья ждать. — Василий порывисто сжал горячие пальцы Ольги.

С нетерпением ожидал Ротов вызова на бюро обкома. Вот там он уж даст бой Гаевому! Но вызова не было, и Ротов начал нервничать.

Вспоминая выступления Пермякова, реакцию людей, Ротов морщился, как от зубной боли. На многих лицах он видел не возмущение, а недоумение и даже жалость. Его жалели! Его, Ротова! Никогда еще он не вызывал к себе жалости. Все было: и недовольство, и озлобление, но только не жалость.

Прошло еще несколько дней, и Ротов понял, что никакое вмешательство обкома не восстановит его авторитета. Только сам он может поднять себя в глазах людей. Но как? Премировать Свиридова? Нет, будет ясно, что это сделано под давлением обстоятельств, а не по доброй воле.

И все-таки чаще и чаще мысли Ротова возвращались к Свиридову. В признании своей неправоты он видел первый шаг к примирению с коллективом.

Вызвав стенографистку, Ротов стал диктовать приказ.

С трудом дались несколько строк. Не один раз он менял мотивировку: «В дополнение к приказу номер сто восемнадцать…», «В развитие приказа…», «Исправляя упущение…» В конце концов сформулировал: «За разработку нового профиля особо важного значения премировать калибровщика Свиридова Ф. К. месячным окладом». Подумал и поправил: «двухмесячным».

В тот же день на первой странице заводской многотиражки Ротов увидел портрет Свиридова и сообщение о том, что руководство энского завода премировало Свиридова именными часами и представило к награждению.

Едва закончился рапорт, Ротов сунул в карман неподписанный приказ и пошел в партком.

Гаевой обрадовался, увидев директора. После собрания они ни разу не виделись один на один: Ротов всячески избегал встречи.

— Твои штучки? — Ротов бросил газету на стол, лицо его исказилось бессильным гневом. — И одуматься не даете? Что я теперь буду вот с этим делать? — Он протянул измятый приказ.

Гаевой прочитал его.

— Сегодня семнадцатое, собрание было одиннадцатого. Времени как будто достаточно…

— Нет, скажи, что бы ты на моем месте сделал?

Гаевой ответил не сразу.

— Трудное положение, Леонид Иванович, — чистосердечно признался он.

Ротов, смирив свою горячность, опустился в кресло, взглянул на парторга — тронуло сочувствующее выражение его лица.

— Ну, что бы ты на моем месте сделал, Григорий? Что? Посоветуй…

И опять Гаевой молчал, раздумывая.

— Ты как-то говорил, Леонид, что живешь по укрупненным показателям, — наконец сказал он. — Вот и теперь я бы на твоем месте сделал что-то крупное. Знаешь, как сложились отношения директора Магнитки с танковым заводом? Он сам ездит на танковый, сам выискивает, чем помочь. Увидел, что отстает литейный цех — не успевают лить башни, — и предложил отливать их у себя в мартене. Легко это? Очень тяжело, но льет. Вот и ты съездил бы на танковый. И уверяю, простят тебе люди, если найдешь, чем помочь.