Общезаводской рапорт близился к концу. Парторг ЦК Гаевой слушал его по селектору в своем кабинете и удивлялся: тридцать девять цехов, а все оперативные вопросы решаются за час. И тот, кто спрашивает, и тот, кто отвечает, предельно кратки — каждое слово взвешено, каждая фраза отчеканена.

Динамик на столе парторга щелкнул и замолк. Гаевой взглянул на часы — четверть первого — и включил репродуктор, чтобы дослушать повторную передачу последних известий. Утром он так и не понял, о каком донецком партизанском отряде шла речь. Город М., в котором партизаны перебили штурмовиков, расположившихся на ночлег в театре, — наверняка Макеевка, потому что дальше сообщалось о налете на станцию Я. — это Ясиноватая, рядом; шахта Ч. — Чайкино. Там взорвали ящики с патронами.

«Уж не Сердюк ли орудует в этих местах?» — подумал Гаевой о вальцовщике, которого по его совету оставили в подполье.

Еще раз прослушал сводку. Нет, не Сердюк. Диктор читал выдержки из дневника командира партизанского отряда донецких шахтеров товарища Б., доставленного в энский госпиталь.

Выключив репродуктор, Гаевой углубился в свои записи. Очень хорошо провел смену сталевар Шатилов, но это и не удивительно: в Донбассе, до эвакуации, он был мастером. А вот подручный Смирнов только два года назад окончил ремесленное училище и, подменяя сталевара, выпускает скоростные плавки. Парторг дважды подчеркнул его фамилию: поговорить надо, поддержать. Подчеркнул и фамилию Чечулина: старый работник, а отстает, плетется в хвосте.

Гаевой подошел к карте, висевшей на стене, обвел красным карандашом освобожденные города. Полукольцо, сжимавшее Москву, разорвалось в нескольких местах и отодвинулось.

В столице Гаевой был в самый разгар гитлеровского наступления. И сейчас он представил себе притихшие, затемненные улицы, баррикады, противотанковые ежи на окраинах, неуклюжие туши аэростатов заграждения.

В эти тревожные дни он получил новое назначение. В ЦК партии задачу, поставленную перед заводом, сформулировали коротко: максимально увеличить производство металла, но в первую очередь освоить новую марку броневой стали для строящегося завода сверхмощных танков.

Там, в Москве, Гаевому все казалось проще. В металлограде он работал несколько лет и считал, что знает и людей и завод. И с директором, старым товарищем по институту, у него сложились неплохие отношения.

Но когда самолет пролетал над городом, Гаевой испытал беспокойство.

На территории завода появилось множество корпусов, которых раньше не было даже на макете, и теперь вся огромная площадь от горы до реки была застроена зданиями. Лес труб тянулся к небу.

Рядом с дымящими домнами виднелся железный кожух строящейся доменной печи, расцвеченный огнями электросварки. Сверкающая паутина железнодорожных путей, черные ленты шоссе, тонкие нити газопроводов связывали цехи в единый живой организм.

«Махина, — подумал Гаевой. — Завод вырос вдвое, значит, и людей стало вдвое больше, значит, не таким уж знакомым будет коллектив!»

И тогда он понял, что в своем представлении о заводе допустил ту же ошибку, какую делают родители, давно не видавшие детей. Представляют их маленькими, беспомощными и очень понятными, а встречают вдруг возмужавшими и, главное, внутренне изменившимися.

Это беспокойство переросло в тревогу, когда Гаевой ознакомился с обстановкой: сталеплавильщикам, наладившим производство обычной брони, никак не удавалось освоить новую, сложнейшую марку стали.

Дверь кабинета слегка скрипнула, и сотрудник спецотдела положил на стол отчет с пометкой «секретно». Гаевой внимательно просмотрел его. По снарядной стали и обычной бронетанковой задание было перевыполнено, а на шестой печи, где осваивали новую броневую сталь, не выдали ни единой тонны. Ночью снова сорвало подину, и военный приемщик забраковал металл, даже не допустив к испытанию.

Гаевой пошел в мартеновский цех.

Площадку опытной печи запрудили люди с часами в руках, блокнотами, синими стеклами. Они что-то записывали, спорили, собирались возле подручного, выливавшего пробы стали на плиту, и вновь расходились по площадке.

В стороне ото всех стоял кряжистый сутулый человек с толстой закруткой в зубах. Из кармана распахнутой, прогоревшей в нескольких местах куртки выглядывало синее стекло в вычурной алюминиевой оправе. Это был надеждинский мастер Панкратов, присланный сюда наваривать подину.

Гаевой поздоровался и спросил:

— Ждете выпуска, чтобы осмотреть печь?

— Что ее осматривать! И так видать, что наварку сорвало. Вон шлак какой густой. — Мастер пальцем показал на ложку для проб, покрытую толстым слоем шлака. — Не печь, а какой-то чертов корабль! Полсуток плавку варим, полсуток подину ремонтируем. А консультанты эти, — Панкратов мрачно взглянул на инженеров — только пробы берут да анализы делают… Дали б мне надеждинского песку, на котором всю жизнь проработал, я бы такую подину наварил!

С задней стороны печи показался коричневый дымок, стены литейного пролета осветились. Люди пошли посмотреть на выпуск плавки. У печи осталось человек десять.

Панкратов выждал, пока металл вышел из печи, взял семиметровый крючок, ввел его в печь и долго щупал подину. Потом плюнул и бросил крючок, предоставив подручным вытаскивать его обратно.

— Опять ямища по колено, — сказал он и укоряюще взглянул на Гаевого, будто тот быт в этом виноват.

Инженеры один за другим осмотрели подину и снова собрались группой.

Гаевой наблюдал, что делалось на печи. Устроившись на вагонетке, как на помосте, Панкратов яростно ворочал длинную трубу, выдувая сжатым воздухом металл из ямы. Огненные брызги снопом вырывались из гляделки. Куртка на мастере дымилась. Когда труба сгорала, подавали другую. Огромный шланг с трудом передвигали двое подручных.

У выхода из цеха Гаевой увидел группу рабочих и в центре крупную фигуру Ротова. Директор стоял сбычившись, молчал и только неуклюже, как-то всем корпусом поворачивался в сторону говорившего, останавливая на нем тяжелый взгляд широко поставленных глаз. Выражение их не менялось. Лишь удивительно подвижная кожа шишковатого, большого лба выдавала его отношение к сказанному: она то стягивалась в межбровье, отчего шишки выступали еще резче, то, пересекая лоб, собиралась в дробную гармошку.

Ротов окликнул Гаевого и подошел к нему, воспользовавшись случаем прекратить затянувшийся разговор.

— Что это народ тебя в плен взял? — спросил парторг.

— Жалуются. Плохо зарабатывают на опытной печи.

— Пообещал помочь?

— Обещать не обещал, но сделать сделаю. Насмотрелся?

— Досыта. Скажи, ты не думал завезти сюда надеждинского песку? Может быть, у него особые свойства?

— Песок уже отгружают, — устало сказал Ротов и откусил мундштук папиросы. — А тебе хочу совет дать: не путайся в это. Агитацией здесь не возьмешь.

— С меня тоже спрашивают.

Ротов снисходительно улыбнулся.

— Какой с тебя спрос? Ты человек новый, осмотреться дают. А вот мне и Буцыкину, начальнику броне-бюро, по нескольку раз на день звонят. Заслышу звонок спецтелефона — судороги начинаются. Так ты уж лучше занимайся своими делами.

— Ну ладно, — поморщился Гаевой. — Как-нибудь сам разберусь. Делить нам — где мое, где твое — нечего.

Со дня приезда Гаевой почти не оставался один. С утра до ночи он был среди людей — в парткоме, в цехах. Много времени уходило на встречи с донбассовцами — каждому из них хотелось отвести душу с земляком.

Сегодня Гаевой вернулся домой раньше обычного. Как быстро стал он называть домом простенький номер в гостинице, вся меблировка которого состояла из кровати, стола, двух стульев и узенького фанерного шкафа! И тот был пуст. Из своей квартиры в Донбассе Гаевой вывез только фотографии жены, что висят теперь на стене.