Девушка уперлась руками в грудь Василия и выскользнула. Василий догнал ее, взял за руку. Она не отняла руки, но упорно смотрела в сторону.

— Я вам не нравлюсь, Оленька, — прервал неловкое молчание Шатилов, и интонация его голоса, робкая, как у провинившегося ребенка, смягчила девушку. Карать его было не за что — за любовь не наказывают. Но настала пора выяснить их отношения.

— Нет, почему же, нравитесь, — непринужденно сказала Ольга, и Василий ответил ей счастливым взглядом.

— Я приложу все силы, чтобы стать достойным вас, чтобы… — Не договорив, он попытался привлечь девушку к себе, но она отстранилась.

— Нет, нет. Это вам не дает никаких прав. Вы что-то чересчур расхрабрились, Вася.

— Простите, я плохо владею собой…

Василий отвернулся, пряча взволнованное лицо.

Странное чувство смятения, растерянности овладело Ольгой. До боли в сердце стало жаль Василия. Он, конечно, заслуживает большой любви, но ведь она не виновата, что любит не его, а Валерия. Только нехорошо, что не хватило решимости сказать об этом.

Василий порывисто сжал ее руку.

— Я люблю вас, Оленька. Только о вас думаю. — И с мольбой: — Полюбите меня. Полюбите, если еще не поздно.

— Поздно, — сказала девушка, решив, не щадя Василия, разрубить наконец этот узел. Но как ни категоричен был ответ, Василий уловил в нем интонацию не то сожаления, не то вины.

До сих пор Шатилов не знал горечи неразделенного чувства, не знал потому, что никого не любил так глубоко, как Ольгу. Давно ли, читая в старых книгах о любви, он только улыбался — не верил тому, что любовь способна неотступно преследовать человека. Думал: «Такие сантименты присущи только богатым бездельникам, у которых любовь являлась главным занятием, порою выдуманным, потому что им нечего больше делать, кроме как любить». И современные книги укрепляли в нем это убеждение, утверждая, что труд поглощает всего человека без остатка и тем самым спасает от горя и страданий в личной, интимной жизни. А сейчас он в полную меру ощутил всю муку неразделенной любви.

Впервые он понял, что хотя работа и главное в жизни человека, но далеко еще не все, да и работается легче, когда душа согрета любовью. По-прежнему после очередной скоростной плавки он выслушивал поздравления товарищей, похвалы Макарова, только относился к ним теперь с каким-то безразличием.

Единственным родным человеком у Шатилова оставался брат, и теперь все чаще мысли обращались к нему. Вернется с фронта, заживут они вместе; Митя уже повзрослел, посерьезнел, сможет быть другом. В письмах его все чаще проскальзывала нежность, которую раньше он считал недостойной мужчины. Да и какая нежность могла быть у взбалмошного мальчишки, драчуна и задиры, к старшему брату, строгому опекуну, который постоянно журил то за отметки, то за неряшливость, то за разные лихаческие выходки. Даже в минуту прощания при посадке в воинский эшелон Митя смущенно поцеловал брата и огляделся по сторонам — не увидел ли кто, — но все вокруг тоже целовались и плакали.

В последнем письме Митя восторженно писал о медсестре Шуре — дала согласие выйти за него замуж, как только кончится война, спрашивал, трудно ли семейному учиться в институте. Василий ободрил брата: подучит на сталевара, а институт пусть кончает вечерний — и семья будет сыта, и специалистом станет полноценным, — а на первых порах материально поможет.

Был поздний час. Шатилов медленно поднимался по лестнице на свой второй этаж в общежитие. Целый вечер просидел он в красном уголке за карикатурами для стенной газеты и остался страшно недоволен собой. Карикатуры не удались. Люди на рисунках получились реалистическими, не выходило ничего похожего на шарж.

На пороге комнаты его встретил необычайно оживленный Бурой.

— Сто грамм с тебя, Вася, и танцуй. Письмо!

— Уж что-нибудь одно, — сказал Василий, раздеваясь.

— Танцуй.

Василий лениво пристукнул каблуками и протянул руку.

— Давай.

— Не-е, дудки! Так не пойдет.

Спорить было бесполезно. Бурой уже «заправился» и в таком состоянии проявлял необычайное упрямство, которое Василий называл «пьяной блажью».

Пришлось по всем правилам отбить чечетку, да такую залихватскую — даже сам заулыбался.

Но, когда Бурой достал из-под подушки воинский конверт, надписанный чужим, крючковатым почерком, Шатилов оцепенел. А распечатал его — и заплакал мужскими, тяжелыми, как чугун, слезами.

Валерий провожал Ольгу из института домой. Они были так заняты беседой, что не сразу увидели на крыльце Шатилова. У его ног стоял небольшой, видавший виды чемодан.

«Что-то неладное», — заключила девушка.

Василий шагнул навстречу и странным, упавшим голосом попросил Ольгу уделить ему несколько минут.

Андросов бросил ревниво:

— До свидания, Оля.

— Нет, нет. Зайди. Я сейчас.

Когда за Валерием закрылась дверь, Василий сказал:

— Брат… погиб.

— Митя?

— Да, у меня был один брат. Пришел проститься. Еду в область и оттуда на фронт.

Ольга поняла, что отдушину для своего горя Василий найдет лишь на фронте и бессмысленно отговаривать человека, принявшего бесповоротное решение. Она взяла руку Василия в свою и ощутила дрожь его пальцев.

— Папа знает?

— Нет. Боюсь даже проститься с ним. Задаст мне…

— Возьмите на память хоть это. — Ольга достала из кармана автоматическую ручку, протянула Шатилову.

— Спасибо. Разрешите писать вам письма? Только вам… Кроме вас, у меня никого нет… И еще… просьба: поцелуйте меня на прощанье.

Девушка посмотрела ему в глаза долго, ласково и потянулась к щеке. Василий поцеловал ее в губы.

— Берегите себя, Васенька, — с трудом выговорила Ольга.

Всегда легче расставаться у поезда. Прозвучит сигнал отправления, проплывет мимо тебя дорогое лицо с незабываемыми чертами, и разлука наступает помимо твоей воли. Но как тяжело, имея какую-то власть над временем, уйти от любимого человека! Выгадываешь каждую секунду, чтобы задержать момент расставания, чтобы еще раз прошептать несколько горьких и нежных прощальных слов.

— Не забывайте нас, Васенька! — крикнула Ольга удалявшемуся Шатилову и зажмурилась, сбрасывая застывшие в глазах слезинки. Она стояла на крыльце, пока Василий не скрылся за поворотом, и когда вошла в столовую, родители и Валерий сидели за столом перед остывшим чаем.

— Объяснился? — сыронизировал Валерий.

— Простился.

Пермяков от неожиданности даже подскочил.

— Как простился?

— В армию едет. Самовольно.

— Мальчишка! — вырвалось у Валерия, но в ту же минуту он пожалел о сказанном.

— Почему мальчишка? — спросила Ольга дрогнувшим голосом. Брови ее сошлись на переносье, между ними залегла тоненькая, как трещинка, складочка.

Иван Петрович сам считал, что Василий поступил неправильно, необдуманно, и попадись он сейчас ему на глаза — ох, и худо пришлось бы парню! Но принижать своего любимца…

— Если он мальчишка, то кто же вы, молодой человек? Родину отстаивать — мальчишество? Да он и тебя пошел защищать, чтобы ты мог учиться. А ты лучшего слова для него не нашел!

Как ни был взбешен Пермяков, он с тревогой посмотрел на дочь: не перехватил ли? Ольга тщательно вылавливала плававшие в стакане чаинки. Взглянул на нее и Валерий, ища защиты.

— У Васи погиб брат… Больше у него никого нет… — тихо проронила Ольга, не поднимая головы.

— Я нехорошо выразился, и вы меня совсем не так поняли… — попытался оправдаться Валерий, почувствовав осуждение даже в молчании Анны Петровны. — Мальчишкой я назвал его потому, что здесь он нужнее, чем там.

Он встал, оделся и, попрощавшись, вышел. В наступившей тишине резко щелкнул замок.

— Попадет мне от Гаевого. — Иван Петрович покачал головой. — Довоспитывался… Но возвращать не побегу. Долго болело у него — и прорвалось…

В ту ночь Пермяков спал плохо — осаждали мысли о Василии, — и рано утром, хотя был выходной, он отправился на завод. Остановившись у входа в цех, прошелся хозяйским глазом по печам. На девятой заливали жидкий чугун. Из огромного ковша, медленно наклонявшегося к желобу, хлестал во все стороны мохнатый огненный поток. «Хорошо льет машинист, — с удовлетворением отметил Пермяков. — Равномерно, словно чай наливает». На восьмой печи готовились к выпуску. Это было видно по цвету сливаемой на плиту стали, по особой четкости работы бригады. На шестой шла завалка. Мульды влетали в печь с такой быстротой, словно машиной управлял не человек, а автомат. «Артист, — позавидовал Иван Петрович. — Вот такого бы мне в смену». Буйно бежал через порог вспенившийся шлак на седьмой печи. «Высоко стоит плавка — не сорвало бы порог, — но, увидев у печи Смирнова, Пермяков успокоился: — Этот не подведет — мой выученик».