— Правильно, Леонид Иванович.

— В проекте предусмотрена электрификация всего транспорта. Паровозы с территории завода уберем, хватит им коптить небо. Только электровозы будут. А в первую очередь нам приказано начать строительство нового города на другом берегу реки, подальше от газа, дыма и пыли. — И Ротов, увлекшись, стал рассказывать, каким будет новый город, его площади, проспекты, парки, дома для рабочих.

Директор и парторг стояли возле умытого дождем окна и смотрели на завод. Расходиться не хотелось. Густой россыпью огней горел завод, наполняя комнату своим ровным, неумолчным, как грохот прибоя, шумом.

— Махина, — сказал Гаевой и невольно вспомнил, что это слово вырвалось у него в самолете, когда в день приезда в металлоград пролетал над заводом.

Ротов кивнул головой. Перед его глазами встала голая степь и крохотная деревушка на том месте, где сейчас широко разлилась запруженная река. Казалось, так недавно это было. «А разве давно? — спросил он себя. — Всего каких-то тринадцать лет». Он чуть отодвинулся от подоконника и увидел в стекле свое отражение. «Здорово подался за это время», — подумал не без грусти и взглянул на Гаевого.

— А ты не стареешь, Гриша. По-моему, даже моложе стал и уж, конечно, горячее, чем был в молодости.

Гаевой положил руку на плечо Ротова.

— Э, дружище, стареть нельзя. Хочется не только строить коммунизм, но и построить его.

Гитлеровские полчища откатывались на запад. Все меньше эшелонов проходило к линии фронта, но количество идущих в обратном направлении росло непомерно. Вскоре они уже двигались непрерывной линией на расстоянии сотни метров друг от друга. И чудилось, будто это ползут огромные извивающиеся гадины, которым нет ни начала, ни конца. Гитлеровцы везли все, что еще можно было вывезти: пшеницу и металлический лом, музейные ценности и скот. Все шло вперемежку, без всякой системы. Тянулись товарные вагоны с людьми, угоняемыми в Германию. Сквозь решетки люков смотрели изможденные лица. Это были страшные составы. Доносились стоны и плач, люди просили воды. Порой из вагонов вырывались наружу песни — те песни, что сложил в черные дни оккупации народ, проклиная палачей.

Гитлеровские солдаты были окончательно измочалены в боях и только тем и занимались, что беспорядочно бродили по улицам да рыскали по домам. Казалось, они поставили целью не оставить жителям ни грамма продуктов, ни одного предмета домашнего обихода. Все нужно было этим вандалам, и они грабили все, вплоть до последнего ведра и корыта. Город заполнился отребьем всех национальностей, которое нацистам удалось поставить под ружье.

Сердюк со дня на день с тревогой ожидал приказа немецкого командования об угоне мужчин в Германию. Очень беспокоила его и судьба заводского склада боеприпасов и оружия. Гитлеровцы могли в любой день вывезти его, и тогда рухнул бы план захвата и спасения завода.

Крепко врезались в память Сердюка слова, сказанные ему в штабе партизанского движения: «Учтите, ваш завод имеет крупное значение для восстановления транспорта, его продукция, особенно рельсы и рельсовые скрепления, нужна в первую очередь. Без транспорта мы не решим задачи восстановления Юга».

В подземной лаборатории рельсобалочного цеха жило уже сто сорок семь рабочих завода и участников городских подпольных групп. Петр Прасолов и руководители групп отобрали самых проверенных и выдержанных и провели их сюда.

Командиром отряда был назначен Гудович. Он немедля приступил к делу. Сформировал взводы и отделения, подобрал командиров из числа служивших в армии. На бетонной стене зала вычертил древесным углем план завода и, пользуясь им как наглядным пособием, проводил занятия по тактике. Теперь уже люди знали, какие участки будут оборонять, спорили, обсуждали расположение сил, выискивали наилучшие пункты обороны. Дисциплину Гудович поставил на военную ногу. Это было тем более необходимо, что рабочие изнывали от безделья и многие хотели подняться «на-гора», посмотреть, что делается в городе, проведать свои семьи. Сердюк не мог не учитывать этого естественного желания и прикомандировал к Гудовичу Николая в качестве связного. Парень был доволен этим назначением. Ему нравилось, пробравшись из города в подземный зал, рассказывать все, что он видел, и успокаивать встревоженных мужей, отцов, братьев, передавая им приветы от членов их семей. На обязанности Николая лежала и читка сводки, один экземпляр которой он получал специально для «подземцев». Кто дал эту кличку людям, было неизвестно, но она привилась.

Постепенно в подземном зале сложилась своя, особая жизнь. Из добытых досок сделали нары, низкие, шаткие, но люди уже не спали на бетонном полу; появилось несколько фонарей, тускло горевших по стенам; назначались дежурные, следившие за чистотой, кипятившие пахнувшую мазутом воду из пруда, часовые, наблюдавшие за тем, чтобы не проник сюда кто-либо из посторонних и чтобы не было самовольных отлучек.

Несколько раз по ночам группа смельчаков под командой Николая пробиралась по каналам к складу продуктов, который обнаружил еще Крайнев. Они поднимали специально приготовленным домкратом тяжелую чугунную плиту, проникали в склад и таскали оттуда консервы и мешки с сухарями. Один раз ребятам повезло: натолкнулись на ящики с табаком. Табак был дрянной, пахнул прогнившей морской травой, но «подземцы» курили его запоем, и тогда в помещении тускнели фонари, превращаясь в слабо светящиеся точки, как при самом густом тумане. И здесь, как всегда, когда собирается много людей, нашелся балагур и весельчак — кондуктор товарных поездов Бескаравайный, умевший вовремя подбодрить, беззлобно высмеять то ли удачной пословицей, то ли острой фразой, то ли побасенкой, малодостоверной, но всегда занятной. Прозвали его Семафором. И не столько за большой рост и тощее телосложение, сколько за известный всему поселку рассказ о том, как он отмечал день своего поступления на транспорт. Доставал из кладовой железный сундук, с которым ездил всю жизнь, укладывал туда четвертинку водки и еду, усаживался на кровать и, взявшись рукой за спинку, как за поручень тамбура, зажмурив глаза, воображал, что едет. Потом открывал сундучок, выпивал стопку водки, закусывал и снова «охал», мурлыча под нос старинную ямщицкую песню, давно всеми забытую. Рассказывали, что однажды среди ночи он разбудил жену и приказал ей потушить лампадку.

— 3 глузду зъихав, — рассердилась женщина.

— Тушы, кажу! — крикнул Бескаравайный. — Вогонь червоный. Як видкрыю очи — все мени здаеться, що поизд биля семафору стоить. Впечатлиння немае.

Большое оживление в подземном зале вызвало появление обер-мастера мартеновского цеха Опанасенко. О его судьбе до сих пор ничего не было известно. Знали только, что дом его сгорел дотла вместе с находившимися в нем гитлеровцами, и многие считали, что хозяин тоже погиб.

На Опанасенко натолкнулся Сашка во время очередной вылазки на базар. Здесь удавалось подслушивать самые интересные разговоры, узнавать, что творилось в деревнях. Сердюк, всегда тщательно анализировавший Сашкины информации, давно уже сделал вывод: панические слухи в народе не распространялись даже в самое тяжелое время отхода наших войск. А сейчас, в дни наступления Красной Армии, ее части, по слухам, были гораздо ближе, чем в действительности.

Опанасенко встретил Сашку как сына, отвел его в сторону и начал расспрашивать о городских новостях, но Сашка прежде всего осведомился о его дочери.

Вот уже более полутора лет, с того самого дня, когда на месте дома Опанасенко Саша увидел дымящееся пепелище, он терялся в догадках о судьбе Светланы. Он не верил, что она погибла, не хотел этому верить. И странно: пока Светлана работала в созданной им молодежной подпольной группе переписчицей листовок, он почти не замечал эту тонкую, светленькую, как былинка, выросшую без солнца, девочку. А когда она загадочно исчезла, нет-нет и взгрустнет его мальчишеское сердце, сожмется. Саша не раз сожалел о том, что обращался с ней с напускной строгостью. Теперь ему казалось, что он давно любит Светлану и что это по гроб жизни. Он и к другим девчонкам перестал относиться насмешливо, больше не называл их бабьем и не давал обидных прозвищ, на которые был великим мастером.