— А вы сами? — поддел его Шатилов, успокоенный мирным началом беседы.

— Я, Вася, давно начал. Юнцом под Каховкой. Английские трофейные соблазнили. Мне трудно оставить. — И круто повернул разговор: — Как у тебя с Пермяковой? Расклеилось?

Шатилов метнул на парторга растерянный взгляд и промолчал.

— С кем дружишь? — допытывался Гаевой.

— С Иваном Петровичем и еще… с Бурым. Но это больше приятель по комнате. Парень он компанейский, но какой-то… развороченный.

— Маловато у тебя друзей. Некому душу излить. Не будешь же отцу на дочь жаловаться… — И Гаевой рассказал о сложном пути, которым пришло к нему первое настоящее чувство к девушке.

Хотя Шатилов и понимал, что не за этим вызвал его парторг, разговор был таким искренним, что он почувствовал себя равноправным собеседником.

— Девушку звали Надеждой Игнатьевной?

— Надей. — Гаевой улыбнулся одними глазами и невольно ощупал карман, где лежало написанное левой рукой, каракулями письмо. Оно было бодрым: «Ничего, Гришенька, не горюй, будем строить жизнь в три руки». — «Еще меня утешает, а самой придется расстаться с хирургией. Сколько мук доставит ей это сознание… Как все нелепо! Муж в тылу, а жена… Ах, Надюша, Надюша, родная моя!»

Григорий Андреевич стал расспрашивать Шатилова о Пермякове — какой характер, каков он в семье — такой ли строгий, как в цехе.

Василий тепло отозвался о Иване Петровиче, сдержанно — о его жене и с восхищением — об Ольге. До сих пор он об Ольге не рассказывал никому и не подозревал, что может говорить о ней запоем, проникновенно и долго. Все наболевшее, глубоко спрятанное неудержимо рванулось наружу, как река, прорвавшая плотину.

Василий совершенно забыл, что перед ним человек старше его на полтора десятка лет, со своим горем, со своими заботами, занятый гораздо более важными делами, чем его, Шатилова, трудная любовь.

И Гаевой забыл, что в цехе у телефона сидит Пермяков и ждет указания, как ставить завтра на партсобрании вопрос о Шатилове.

— У тебя невыгодное положение, — сказал Гаевой, когда, наконец, Шатилов замолк. — Они все время вместе — и в институте, и дома занимаются, и на подсобном, а у тебя такого контакта нет. И интересы у них больно уж общие — учеба.

— Теперь я все сам отрезал. — Василий тяжело вздохнул. — Даже проведать не могу. Стыдно. Столько об армии говорил…

Гаевой задумался. Нельзя было упускать удачного случая поучить молодежь. Но как это отразится на самом Шатилове? Если он осознал свою неправоту, то обсуждение проступка может слишком больно ударить его. Вспомнил себя в детстве. Отец у него был крутого нрава, за малейшую провинность давал жесточайшую трепку, а он, мальчишка, все равно проказил. Даже еще больше, назло, разожженный тайным желанием противодействовать. Мать не раз вступалась: «Ты, Андрей, бей, да не перебивай». Вот и здесь как бы не «перебить». И так у парня горя много: смерть брата, потеря любимой.

И вместо внушения Гаевой подробно расспросил Шатилова о том, как подвигается учеба, удовлетворяет ли работа, не скучает ли он по должности мастера. Удивился, когда услышал, что Шатилов хочет остаться сталеваром, — нравится делать все своими руками, а к учебе стремится «для внутреннего роста, для того чтобы стать настоящим профессором своего дела».

Взглянув на телефон, Гаевой вспомнил о Пермякове. Ждет, бедолага, но не звонить же ему при Шатилове.

— Ты домой? — спросил он.

— Да.

— Тогда пойдем вместе. Давно не был в вашем общежитии. Подывлюсь, як хлопци живут, та до тэбэ зайду. Малювання свое покажешь?

— Идемте. — Василий обрадовался и исходу беседы, и украинской речи, от которой пахнуло родными местами; но более всего был он рад тому, что еще побудет с этим человеком, которому впервые открыл все, что было на душе, без утайки.

Применение воздушного дутья в мартеновском цехе поразило Пермякова. Еще слушая лекции на курсах мастеров, Пермяков узнал, что при продувке чугуна воздухом температура металла растет от сгорания примесей чугуна. А сейчас он воочию убедился, что и сталь после продувки становится значительно горячее.

Это свойство воздушной струи Иван Петрович задумал применить для расплавления бугров в печи. Как ни требовал он от сталеваров своей смены тщательной чечулинской завалки, все же довольно часто наблюдал такую картину: металл почти везде расплавился, а в одном или двух местах лежал бугром, и это надолго отодвигало конец плавления. «А что, если ничего не выйдет и народ смеяться будет? — мучительно размышлял Пермяков. — Если сочтут затею глупой, — это полбеды, мало кто глупостей не делает, — а вот если в зависти упрекнут — хуже».

В конце концов он набрался решимости. Как-то ночью, увидев на тринадцатой печи два бугра на откосах, велел сталевару пригнать вагонетку и привинтить шланг с трубой к вентилю сжатого воздуха. Пермяков терпеливо сжег трубу — бугор, казалось, почти не изменился в своих размерах.

Отчаявшись в успехе, он велел подать вторую трубу и только хотел сунуть ее в печь, как услышал начальственный голос директора:

— Почему не пять труб? Одной орудовать — все равно что слона соломинкой надувать.

Ротов не понял затеи мастера и решил, что идет обычная макаровская доводка.

Пермякова словно ветром сдуло с вагонетки. «Лешак тебя носит по ночам!» — мысленно выругался он, подходя к Ротову, и сбивчиво поделился своими соображениями. В стороне, подбоченясь, ехидно улыбался сталевар.

— А ну-ка, рукавицы и кепку, — обратился к сталевару Ротов. С трудом напялив на свою большую голову кепку, с неожиданным для его грузного тела проворством влез на вагонетку, легко подхватил трубу и двумя сильными движениями ввел ее в печь.

«Хороший бы из тебя каталь получился». — Пермяков невольно вспомнил те времена, когда мартеновцев подбирали по росту. Выстроит десятник в шеренгу перед заводскими воротами желающих наниматься на работу, зайдет со стороны и смотрит: чьи головы торчат выше других — тех и отбирает. Люди помельче попадали в цех только по знакомству и за водку — ведро, не иначе.

Ротов сжег трубу, выбросил из печи огарок, спрыгнул с вагонетки, посмотрел в окно на второй бугор, потом на часы и задумался.

Сталевар заглянул в печь, приказал машинисту убрать вагонетку и бросил какой-то непонятный взгляд на Пермякова.

Иван Петрович нерешительно подошел к окну. Бугра в печи словно не было. Осмелев от радости, он приблизился к директору.

— Леонид Иванович, слева еще один бугор остался.

— А они были одинаковы размерами? — спросил Ротов.

— Как близнецы.

— Второй бугор не трогайте. Интересно, когда он сам расплавится. Посмотрим, насколько этот способ сокращает плавление.

Пермяков ожил, засуетился у печи и почему-то заставил подручных побрызгать водой площадку, которую только недавно поливали.

Когда бугор расплавился, Ротов подозвал Пермякова.

— Давно так работаете?

— Только сегодня попробовал.

— Хвалю, — сказал Ротов. — На полчаса период плавления сократили. Вот и подсчитайте: по полчаса на каждой плавке по обоим цехам — сколько это?! — Он протянул мастеру руку и ушел.

Распорядившись давать руду, Пермяков помчался к телефону — не терпелось поделиться радостью с Макаровым, хотя время было не очень подходящее.

Макаров просидел всю ночь, уточняя график скоростного ремонта, и только заснул. Проснувшись от звонка, первым делом взглянул на часы — пять минут шестого. Вспомнил, что в цехе работает Пермяков, и встревожился: этот мастер по пустякам никогда не звонил. «Авария», — решил Макаров, снимая трубку, и очень удивился, выслушав спокойное сообщение Пермякова.

— За это спасибо, Иван Петрович. Но до семи часов подождать можно было? Только глаза закрыл.

— Нельзя никак. Начальник цеха должен не позже директора знать. Позвонит вам, а вы не в курсе дела.

Пермяков действительно позвонил не напрасно. В семь часов Ротов вызвал к себе Макарова.