«Гришенька, как мне не хватает тебя! Забываю о тебе только во время операций, а сниму халат — и неудержимо хочется прижаться щекой к твоей щеке, закрыть глаза и отдышаться. И не говорить, а замереть, чувствуя на своей голове твою ласковую руку. Ты просил меня перевестись на Урал — и там, мол, нужны хирурги. Лукавишь, мой ненаглядный. Здесь они нужнее. Я попала в бригаду профессора Неговского. Многим бойцам вернули мы жизнь. Бывали случаи, когда раненый не выдерживал операции — умирал, и мы по методу Неговского вновь заставляли биться остановившееся сердце. Одна беда: времени в нашем распоряжении мало — всего шесть минут от последнего удара пульса. Не успеем оживить за этот коротенький срок — можно больше не пытаться. Нет выше радости, любимый, чем прогонять смерть. Меня могут отпустить, я, как и все, заменима, но я сама даже думать об этом не могу. Хочу быть предельно полезной. Завтра наше четырнадцатилетие. Отмечу эту дату в одиночестве. Ах, если бы снова случилось так, как тогда! Поздравляю тебя с большой работой, уверена, что справишься.
Обнимаю и целую, целую, целую! Твоя Надежда».
Григорий Андреевич перечитал письмо и потом долго слушал, как постепенно успокаивается сердце.
Да, тогда получилось чудесно. Он внезапно вернулся из поездки. Без стука распахнул дверь комнаты. Надя в новом темно-зеленом платье, грустная, сидела за столом, накрытым на двоих. Ее рюмка была опорожнена, вторая недопита, на тарелках застыли остатки еды. Надя вскрикнула, и он сразу даже не понял: встревожилась? обрадовалась? Смущенная, не зная, как примет ее затею, она объяснила:
— Встречаю нашу годовщину. Весь вечер с тобой разговаривала, с тобой за стол села. Даже рюмками чокнулись. И ели, видишь, вместе… Много-много хорошего тебе пожелала… Глупая, да? Сентиментальная?
Он, растроганный до глубины души, ничего не ответил, только сжал Надю в объятиях.
«Неужели с того времени прошло уже семь лет? Быстро летят годы, когда все ладно, когда нет бурь, длительных разлук. А вот последние семь месяцев тянутся мучительно долго».
Не думал он, решив жениться, что это супружество будет таким счастливым и легким: одинаковые характеры, экспансивные, горячие, неуступчивые. Столкновения могли бы завести далеко. Но они сознательно избегали таких столкновений. Потом это стало привычкой, получалось само собой.
Телефонный звонок заставил Гаевого очнуться. Звонил дежурный по парткому: первая опытная плавка забракована из-за высокого содержания фосфора.
В кабинете Макарова Гаевой появился в тот момент, когда Ротов просматривал паспорт опытной плавки. Сталевары, мастера, инженеры ожидали заключения директора.
— Выговор следовало бы вам влепить! — кричал Ротов на Макарова, глядя в упор расширенными от гнева глазами. — Да строгий! Да с предупреждением! Три часа я и главный инженер сидели с вами, договаривались — первый шлак спустить до последней капли, а вы делаете те самые ошибки, от которых вас предостерегали. Почему?
— Я четверо суток не выходил из цеха… — собравшись с духом, ответил Макаров. — На ногах еще стою, но устал чертовски.
Ротов смягчился.
— И от этого вас предостерегали. Когда следующая плавка?
— Скоро расплавится.
— Поезжайте домой. Я заменю вас.
— Не поеду.
— Я настаиваю.
— Подчиниться не могу, Леонид Иванович.
— Ну, вольному воля, — примиренчески произнес Ротов. — Только побольше сталеваров и мастеров соберите на плавку. Будет удачной — это опыт, неудачной — еще один урок.
Макаров отправился отдавать распоряжения.
— Пошли на печь, товарищи, — пригласил Ротов собравшихся.
Гаевой с любопытством следил за директором. Ротов словно помолодел. Исчезла грузность походки и медлительность движении. У печи он мастерски смахнул шлак с ложки и добродушно выбранил подручного, когда тот плохо вылил пробу.
«Никто не заставляет его работать за Макарова, — подумал Гаевой. — Даже осудить могут: почему взялся не за свое дело? Пойдет плавка в брак — тот же Макаров может сказать: «Сами присутствовали, сами командовали» — и возражать будет нельзя. Но так и надо. В трудную минуту всю ответственность должен брать на себя сильнейший».
— Не уйду, пока не добьюсь, — возбужденно сказал Ротов Гаевому.
— А завод?
— С заводом Мокшин справится. Главное звено сейчас здесь. — И добавил проникновенно: — Это же, Гриша, моя стихия — технология. Я больше сталеплавильщик, чем директор.
Начался спуск шлака. Его надо было удалить полностью, так как с возрастанием температуры в печи из шлака в сталь неминуемо перешел бы страшный враг стали, придающий ей хрупкость, — фосфор.
Закрыли газ. Остуженный шлак вспучивался, широким мутным потоком стекал через окно и исчезал под площадкой. Шлак, оставшийся в печи, сгоняли гребками. Изнурительный это труд. Несколько подручных вводят в печь гребок — небольшой чурбак, насаженный на длинный железный стержень, — и ритмическими движениями сгоняют шлак в желоб.
Ротов несколько раз заглядывал в печь и требовал повторить операцию.
К нему подошел Гаевой.
— Что, Гриша, заставить бы их, — Ротов подмигнул в сторону консультантов, — взяться за гребок и поработать. Попарятся дня три — придумают что-нибудь получше этого египетского способа.
Звонок завалочной машины заставил всех посторониться.
— Не мешай! — крикнул Ротов машинисту.
Тот, не обратив внимания на окрик, подъехал к печи, держа на хоботе машины опрокинутую мульду, ввел ее в окно и принялся сгонять шлак. Потом заменил докрасна нагревшуюся мульду на другую, и снова шлак потек через порог.
Ротов заглянул в печь. За многолетнюю практику он не видел ничего подобного. Расплавленный металл, всегда прикрытый шлаком, был обнажен по всей поверхности, искрился бенгальскими огнями и выделял бурый газок.
— Молодец! — похвалил он машиниста. — Довольно! — И только теперь заметил, что на машине почему-то сидят двое.
Машинист стал выводить мульду из печи, но не рассчитал движения хобота и сорвал порог — огнеупорный материал, спекшийся в монолит. Металл хлынул мощным потоком во всю ширину окна, не уместился в переполненном желобе, залил рельсы у печи и начал разливаться по рабочей площадке.
— Уезжай! — громовым голосом скомандовал Ротов растерявшемуся машинисту, который пытался удержать поток мульдой, не замечая, как жидкая сталь заливает рельсы под завалочной машиной.
По тонкому слою не успевшей застыть стали машинист отъехал в безопасное место, с ужасом глядя на искрящийся металл. Все шире разливался он по площадке, захватывал инструменты, металлические ящики с рудой, известью и раскислителями. Запылали держаки лопат, сложенные кучей гребки. Глядя в синее стекло, Ротов медленно отступал назад.
Постепенно поток стали из печи уменьшился, начал прерываться и, наконец, остановился совсем.
Директор подозвал к себе Макарова. Начальник цеха был бледен, ожидал брани, но Ротов спросил его совершенно спокойно:
— Сколько?
— Тонн сто.
— Машиниста отпустите домой. Пусть отойдет и явится на следующую плавку. Молодец он! Хорошо придумал, но ошибся. Что ж, ничего, другой раз не ошибется. На плавку снова меня вызовите.
«Вот и второй блин комом, — думал директор, уходя из цеха. — Главное — ком неожиданный. А все-таки способ скачивания шлака найден. Найден! Только бы машинист снова не ошибся. Тогда рисковать его уже не заставишь».
Раньше чем успели догореть весело потрескивавшие гребки, сталь на площадке потемнела и застыла огромным коржом, серым и бугроватым.
Подъехал мостовой заливочный кран. Морщась от нестерпимого жара, Пермяков зацепил толстый стальной канат за край коржа. Крюки поползли вверх, и металл начал медленно отделяться от рабочей площадки. Внутренняя поверхность его была все еще огненно-красной. Край коржа поднялся до моста крана и тут обломился. Стотонная глыба рухнула вниз. Трассирующими пулями полетели с площадки кусочки раскаленного кирпича, доломита, осыпая стоявших вдали консультантов. Те засуетились, смахивая их с задымившейся одежды.
