В час канонады я находился в блиндаже на НП командира полка. Мы слушали музыку артиллерии и наблюдали в бинокли за противником. Там поистине творилось адово кипение. Снег уже не брызгал, растопился; в воздух взлетали комья земли, ломаные бревна, трубы, черные столбы, опутанные проволокой, ржавые изогнутые рельсы. Думалось, что там даже воробей, даже увертливая муха не сумели бы спрятаться от гибели.

— Гневно работают боги, — сказал командир полка. — Умопомрачительно работают. Пехоте делать будет нечего. Встанем и пойдем не пригибаясь. Что, не пойдем? Кто возражает?

Ему не возражали. Он глуховат после недавней контузии, поэтому, возможно, ему показалось, что кто-то из нас сомневался.

— Третью войну добиваю, а такой подготовки, говорю, не видел. Ну молодцы канониры!

Грузный, седой, пожилой полковник. Сравнил его с Тарабриным. Такой же спокойный, уверенный в людях, такой же внимательный и строгий. Подумал: добрые отцы у нас, честное слово, добрые. Вспомнилась история литературы, вечная проблема отцов и детей: отцы — записные консерваторы, дети, как правило, — возмутители спокойствия… Мы не ссоримся с отцами, — движемся одной дорогой. Разница, наверное, есть: мы, молодежь, — романтики, они, старики, — реалисты. Но это лишь разница в тактике, ничуть не коренные расхождения. Впрочем, у таких замечательных «отцов», как Костров и Коршунов, романтического больше, чем у других комсомольцев. Нет, мы довольны отцами. Они вместе с нами защищают Родину, вместе с нами воюют за новую жизнь. Полковник Макаров — один из таких.

Эта канонада, так великолепно сокрушившая всю оборону немцев, возвышала душу. Раньше я думал больше всего о себе, теперь мне хотелось взвалить на свои потвердевшие плечи общие заботы людей. Ночью, обходя траншеи, я призывал солдат действовать решительно и смело. Впереди немцы — говорил я им. — Задача — гнать их беспощадно. Это было правильно. Но это, к сожалению, не те единственно нужные для данного случая слова. Надо было сказать: там, за колючей проволокой, вот уже двадцать восемь месяцев не восходит солнце. Чуждый человеку мир распростер леденящий саван над Европой. Пробил решающий час. Начнем же. Пусть не дрогнет рука, не размягчится сердце. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…»

В небо жар-птицами взмыли ракеты, артиллерия перенесла огонь в глубину обороны немцев.

— Вперед, товарищи! — скомандовал полковник Макаров.

И сотни солдат, гневно сдвинув брови, с криками «Ура» бросились к разрушенным окопам противника.

Бежали во весь рост, не встречая никакого сопротивления. Только по левому флангу полка брызнула горячей струей чудом уцелевшая огневая точка.

— Подавить немедленно! — крикнул полковник командиру артдивизиона.

После двух снарядов точка замолчала.

Так началось. Ленинград пошел. Ленинград отправился на Запад.

Я представлял их варварами-кнехтами, лишенными совести и чести. В то же время часто себя спрашивал: но они ведь люди, жители Европы, — что это за люди, черт побери? Какими категориями права, морали они руководствуются?

В первый день наступления я с любопытством заглянул в один из их блиндажей, чудом оставшийся неразрушенным. Блиндаж был офицерский, с электрическим светом от сухих батарей и небольшой, по-немецки аккуратной печкой. Две походные койки из легкого металла стояли вдоль противоположных стен, постели на них смяты, не заправлены: хозяева, понятно, торопились. На столе среди консервных банок и узких бутылок из-под рома валялись игральные карты; пиковый туз и бубновая дама плавали в мокрых тарелках. На стене, под лампой, приколот старинный, императорского времени, план Петрограда. Справа и слева от него вразброс налеплены порнографические карточки. Карточки тускло отблескивали глянцем, неприличные изображения сливались в полумраке в трясущиеся мутные пятна. В светлом углу, где обычно бывает распятие Христа или портрет фюрера, висела на шнуре печальная марионетка, раскрашенная в желтый, зеленый и карминовый цвета. Концы плетеных ниток свисали к полу. Игрушка в трех местах была пробита пулями. Я представил себе, как это могло произойти. Один, довольно ухмыляясь, дернул ее за веревочку, она на минуту распласталась, другой в этот момент, сидя за столом в противоположном углу, с дубовым хладнокровием всадил в деревянную куклу одну за одной три пули. По всей вероятности, так. Меткость стрельбы на таком расстоянии можно признать безупречной.

И вообще стреляли здесь не редко. К столбу, подпиравшему потолок землянки, бутылочным штопором привинчена книга Гитлера «Майн Кампф». Штопор вонзился в середину слова «Гитлер», а готические буквы «Майн Кампф» слева направо прошиты автоматной очередью. Расстреляно духовное евангелие немцев. Что ж, это может быть симптоматично…

Чем-то гнилым, могильно-тошнотворным пахнуло на меня из этого чуждого мира.

Немецко-русский разговорник и небольшую записную книжку я поднял уже при выходе, под дверью. Разговорник бросил, а книжку взял с собой. В книжке лежали маленькая фотокарточка — какая-то тощая фрау с овечьими кроткими глазами — и сложенная вчетверо старая серая листовка. Я неплохо читал по-немецки. Листовка называлась «Будущее Петербурга», в ней говорилось:

На двенадцатый день отвоевали Гатчину. Наша дивизия, пройдя весь путь с тяжелыми боями, стала на отдых и пополнение. Части расположились в городе. Вскоре после боя, направляясь к штабу полка, я проходил от павильона Венеры мимо Большого гатчинского дворца — он еще дымился местами — и встретил такую нелепую картину.

Из черного от копоти подъезда вывалила группа солдат и бросила на тротуар испачканного сажей, оборванного немца.

— Встать! — скомандовал один из автоматчиков.

Немец поднялся — высокий, белобрысый, без погон и знаков различия. Плечи его дрожали. Тот, что скомандовал, яро кинулся к задержанному и влепил ему тяжелую пощечину. Немец устоял. Пока я приблизился, разгневанный автоматчик изысканным хуком нанес пленному удар в подбородок. Немец закачался.

Я крикнул:

— Прекратить немедленно!

— Так это же фриц, товарищ старший лейтенант! — удивились автоматчики.

— Сам вижу — фриц. В чем все-таки дело?..

— Стыдно сказать, товарищ лейтенант. Оправлялся во дворце. В самой красивой музейной комнате. Так и застигли — без штанов, с облупленной задницей. У, некрещеная душа! — солдат сжал кулаки и злобно сплюнул.

Пленного доставили в штаб, тут же приступили к допросу.

Ганс Людвиг Швабе, тридцати трех лет, школьный учитель из Восточной Пруссии, отстал от своих случайно: танк его подбили, он не успел заблаговременно выскочить. Затем, когда бой утих и русские вышли на окраину, Швабе перебрался во дворец. У него хронический катар желудка, в последние дни не лечился, — этим он и объясняет свое поведение в музее.

Говорит, не нацист. Что никогда не восхищался программой этой партии. Многие руководители национал-социалистов ему антипатичны. Но он понимает их, вполне им доверяет, когда речь идет об интересах всей Германии… Так что Швабе не следует принимать за наци. Скорее всего он приверженец доброй немецкой традиции, имеющей вековые корни.

Вошел неожиданно полковник Макаров. Немец машинально встал, принял положение «смирно».

— Рабочий? — спросил полковник у переводчика.