— Вспомнил первую нашу встречу.

— Когда я была метеорологом и бросала к облакам прозрачные шарики?

— Девушки хотят танцевать, — говорили вы.

— Верно, говорила. А теперь я заявляю: девчонки безумно желают любить. Честное слово, Дубравин. Влюбляются одна за другой. Что ни день, то новость. Что ни точка, то голубая лирика.

— Ну и что же?

— Вы не против?

— Мое личное мнение едва ли авторитетно.

Виктория помедлила.

— А что бы вы сказали, увертливый Дубравин, если бы одна из них неожиданно втрескалась в вас?

— О, я бы подумал!

— Разве об этом думают?

— Конечно.

— Может, почитать что-нибудь следует? Ну Маркса, может быть, Ленина…

— Полезно.

— Хорошо. Я посоветую ей Чернышевского. Мило, до чего же мило, Дубравин! Когда вы придете в следующий раз?

— Принимать экзамен по марксизму?

— Искать панацеи от любви.

— Кому-нибудь грозит серьезная опасность?

— Боюсь, что грозит.

Когда я обдумывал эту встречу, передо мной возник один любопытный вопрос: всегда ли любовь подчиняется рассудку? Дело не в том, что в войну будто бы надо наступать на чувства — как раз наоборот: чувства ведут себя самостоятельно. Виктория мне нравилась. Нравились ее синеватые глаза под длинными ресницами, а главное — веселые и дерзостные мысли. Она умела мыслить независимо. Но есть же на свете Валентина! Одна сосновчанка, другая ленинградка. Та далеко, эта близко… Дубравину грозит опасность. Вот не ожидал.

Как-то ранним утром мы повстречались с Юркой у Финляндского вокзала. Я направлялся за город, в полевой филиал наших курсов, Юрка торопился по делам газеты. Накрапывал дождь. Мы остановились в углу привокзальной площади неподалеку от тумбы для афиш. Закурили.

— Все учишься? Не надоело? — спросил меня Юрий со свойственным ему прямодушием.

— Скоро закончу. Не критикуй, пожалуйста. Самому до чертиков тошно.

— Значит, будешь агитатором?

— Похоже.

— Зашел бы как-нибудь ко мне. Мы теперь на улице Некрасова.

Мы одновременно посмотрели на часы, затем — на круглую тумбу. Среди старых, потрепанных ветром афиш сквозь мутную сетку дождя выделялась новая — красочный анонс о постановке шекспировского «Лира». Мы долго смотрели на афишу, изображавшую британского короля и его косматого шута, застигнутых неистовою бурей в поле.

— Не понимаю! — возмутился Юрка и отчаянно затряс головой. — А ты понимаешь?

— Тут и понимать нечего, — ответствовал я. — Скоро, надо думать, нам покажут «Лира».

— Но кому он нужен, этот несчастный король, обманутый своими дочерями?! Ты только подумай: Лир — и блокада Ленинграда… Ничего не нашли более подходящего к условиям. У вас, товарищи ленинградцы, выносливые нервы — пожалуйте вечером на старую трагедию.

— Я с удовольствием посмотрел бы «Лира».

— С ума посходили! Больше нам делать нечего, как только вздыхать на трагедиях.

Спорить было некогда. Юрка замахал руками, с сердцем швырнул на тротуар окурок, и мы разошлись.

Дней через восемь я проходил по улице Некрасова. Обстрел застал меня у дома, где помещалась редакция Юркиной газеты. Я решил воспользоваться случаем и заглянуть к товарищу.

Он сидел один в просторном кабинете на третьем этаже и вдохновенно марал бумагу. Свистели над крышей снаряды, звонко дребезжали стекла, где-то поблизости ухали разрывы — Юрка ни на что не обращал внимания. Он не заметил даже моего прихода, не поднял взлохмаченной головы, когда хлопнула дверь и я тихо сказал: «Здравствуй, Юрий!» Я устроился за крайним столом возле двери — в кабинете стояло с десяток столов, — стал молчаливо наблюдать за Юркой. Его стол упирался в простенок, Юрий сидел вполоборота к двери, не видя меня, левой рукой теребил вихры, правой — лихорадочно быстро покрывал чернилами крупный лист бумаги.

Должно быть, он в самом деле был захвачен вдохновением. Я не знаю, что оно такое, божественное вдохновение поэтов, но, глядя на Юрку, можно было думать: это — стенографическая быстрота работы руки; огненно-блестящие глаза, не видящие ничего другого, кроме листа бумаги; странная контужная глухота; тупые удары кулаком по собственному лбу, словно под ним застоялись мысли; беспрерывное шмыганье носом, дерганье плечами, нервное скусывание длинных ногтей с пальцев левой руки — вообще истязание себя, какая-то безумная отрешенность от реальной обстановки.

Снаряд оглушительно треснул посредине улицы, дом вздрогнул, стекла в кабинете посыпались на пол — Юрий только выругался: «Чертовы фрицы!» — и с гневным исступлением продолжал работать.

Он безусловно рехнулся, мой ненормальный друг. Следующая чушка угодит на стол и разольет чернила. Густо перепачкает рукопись…

— Здравствуй же, Юрка! — крикнул я во весь голос, в мгновение очутившись возле его стола.

Он испуганно вскинул голову, встал, растерянно улыбнулся.

— Здравствуй, Алеша.

— Извини, что оторвал от дела. Но ты так увлекся…

— Наши все в убежище. Я один тут… И неожиданно хлынули мысли…

— Что ты сочиняешь? Что-нибудь срочное?

— Пьесу, — тихо сказал Юрка. — Героическую драму о Ленинграде. — Он взял меня за руку, стиснул запястье. — Кому сейчас нужен «Король Лир»? Ну кому он нужен? Требуется героическое, понимаешь?

— Собирай бумаги.

— А что? Что такое?

В дверях показался старший батальонный комиссар. Скользнул сердитыми глазами по окнам и потолку, недовольно крикнул:

— Товарищ Лучинин, кажется, стреляют?

— Стреляют, товарищ комиссар. Сейчас ухожу, — виновато отозвался Юрий.

Он схватил со стола бумаги, сунул в карман, и мы вышли с ним на лестницу. Комиссар остался в кабинете.

— Редактор, — с обидой пожаловался Юрка. — В тревогу мы все перемещаемся вниз, а там невозможно тесно.

Низкий двусводчатый подвал под этажами дома был оборудован для работы в часы тревоги. По углам и вдоль стен стояли близко друг к другу казарменные тумбочки, за ними на низких некрашеных табуретках сидели сотрудники редакции, каждый что-то писал.

Мы остановились у свободной тумбочки у входа. Юрий посадил меня на табуретку, сам присел на корточки к стене. Говорили вполголоса, чтобы не мешать другим. Против нас под яркой электрической лампой с абажуром из серого картона, откинувшись на спинку плетеного кресла, задумчиво сидел старик — единственный гражданский человек во всем убежище. Перед ним был столик, заваленный свертками карт и чертежами.

— Добрый вечер, Митрофан Ипатьевич! — поздоровался с ним Юрка.

Старик чуть заметно улыбнулся.

— Присмотрись к нему, — шепотом посоветовал Юрка. — Колоритнейшая личность.

Старик был любопытен. С гривой седых волос на голове и разметанной по широкой груди курчавой, тоже седой бородою, он отдаленно напоминал Толстого. Сходство усилилось, когда он повернулся в профиль: такие же мохнатые брови, широкое ухо, крупный сизоватый нос и белый сократовский лоб над бровями. Он перебирал листы чертежей и часто постукивал по ним карандашом. Сидел почему-то не совсем естественно: ноги, будто деревянные, беспомощно свисали к полу и не шевелились, тогда как вся его фигура выражала стремительный порыв и энергично двигалась.

— Тоже газетчик?

— Нет. Инженер-гидрогеолог. Живет в нашем доме над редакцией, а здесь, видишь, занимается. Инвалид. Сам передвигаться не может. Утром его спускают, а на ночь поднимают наверх. Иногда и ночует здесь. Знаешь, что пишет? Записку о грунтовых водах. Задание Совнаркома. — И в самое ухо мне Юрка шепнул: — Метро будут строить в Ленинграде. Митрофан Ипатьевич — один из авторов проекта.

Я не удивился. Ленинград уже давно представлялся мне непостижимой загадкой — что ни день, то открываешь неожиданное. Удивительно ли, если такие вот седогривые старики с весенними глазами, сидя в убежищах, вычерчивают план метрополитена. Не удивительно, что Юрка возьмет и напишет пьесу. Совсем не удивительно.