Дорогой друг!

Помнишь ли ты вечера в Сокольниках? Падали желтые листья на аллеи, в лужах отблескивали уличные фонари, мы бродили с тобой по пустынному парку, никто не мешал нам, и мы не спеша обсуждали всякие проблемы. В один из таких вечеров вспомнили юность, свою беспокойную юность в годы Отечественной войны и блокады Ленинграда. Ты сказал тогда: «Чтобы понять, что мы собой представляем и куда мы движемся, почему такие мы, а не другие, надо внимательно покопаться в университетах юности. Согласен? — Потом шутя прибавил: — Напиши! Сядь и добросовестно изобрази, как мы понимали этот отвоеванный у варваров мир — в том самом наивно-простодушном возрасте». Я, помню, сказал, что я не литератор, к тому же о войне написано так много, что моя дилетантская работа едва ли теперь кого заинтересует. Ты возразил: «Много — не означает все. О ней, о войне, далеко не все еще написано. Ее пережили миллионы, но каждая пара человеческих глаз видела ее по-своему. Давно ли ты носишь свои роговые очки?» — «Пожалуй, лет десять, не меньше». — «Вот тебе первое условие: наблюдал глазами без оптических приспособлений. Второе — неважно, что ты не писатель. Пиши, как умеешь, своими честными словами. Суть всякого труда в литературе в том, в конце концов, и заключается, что каждый марающий бумагу марает ее самосильно, не прибегая к помощи соседа».

Я не придал тогда серьезного значения этому немного шутливому разговору. Однако же со временем мысль, оброненная тобою, меня захватила, и я, поборов смущение и робость, наконец решился. Год спустя после вечеров в Сокольниках я приготовил бутылку чернил, толстую пачку бумаги, вспомнил твои наставления и приступил к работе. Но это, вероятно, не то, что имел в виду ты и на что меня наталкивал. Как бы там ни было, дело теперь сделано: бумага исписана, бутылка чернил изведена. С волнением кладу свою несовершенную работу на стол перед тобой.

Не знаю, как ты читаешь теперь литературу. Несмотря на все ее погрешности, эта нетолстая книга, по-моему, не так уж суха и безнадежна, чтобы с досадой и нервным нетерпением скакать по ней неистовым галопом. Читай, пожалуйста, не торопясь, по нескольку страничек в сутки, после работы, спокойными часами — так, полагаю, всего лучше настроишься на ее волну, на волну того живого трепета души, какой вызывался событиями памятных лет и какой, очень возможно, повторился в книге. Впрочем, поступай, как знаешь. Я, кажется, упустил, что книга — это не симфония; здесь не могут быть проставлены лярго, анданте, аллегро и т. п. обозначения темпа и характера воспроизведения. Автор прозаического опуса не волен подобрать ключей к собственному сочинению.

Смиряюсь и ставлю последнюю точку.

Алексей Дубравин.

До полудня нестерпимо жгло солнце, а сухая рыжая земля беспрерывно сотрясалась от канонады, затем все неожиданно смолкло, солнце потускнело, и уставшие за день изнурительного боя войска повалились наземь. По законам боя надо было окопаться: отошли на новые позиции, однако рыть ячейки солдаты не спешили, а командиры, вопреки обычаю, окопных работ не потребовали. Кое-кто, сбросив с плеча пропотевшую скатку, взялся было за лопату, но тут же, махнув ею несколько раз, спокойно прекратил «саперную гимнастику». Многие, запрокинув голову, лизали горлышко давно опустевшей фляжки, другие погружали в землю стальной вороненый штык, вынимали его, чуть освеженный сыростью, и торопливо касались его похолодевших граней шершавым сухим языком. Страшно хотелось пить.

Всего полчаса длился солдатский неурочный отдых: проснулись от вязкой духоты и оглушающего грохота. Кругом потемнело. Сухо взрывались голубые молнии, грозно раскатывался по солдатским каскам рассохшийся гром, брызнули прохладные редкие капли… А дождь, такой крупный, живительный, мокрый, словно назло, ушел в сторону противника.

Вместе с грозой началось невообразимое. С левого фланга полка хриплый голос крикнул:

— На доро-огу!

Солдаты поднялись и пошли к шоссе.

И в ту же самую минуту перед фронтом полка из зеленого осинника скатился в лощину косяк меченных белыми крестами танков. Они лезли напролом, в перерывах между выстрелами грома уже слышался их приглушенный рокот, и только небольшой заслон преграждал им путь, прикрывая выход подразделений на дорогу.

Я в этот час оказался в третьем батальоне. Комбат исподлобья глянул на меня, разжал обветренные губы, нехотя сказал:

— Приказано отступать.

— Но вон же, черт побери, перед нами танки!

Комбат махнул рукой и отвернулся: он уже скомандовал двигаться к шоссе.

Комиссара полка я нашел во втором батальоне. Всегда спокойный, сдержанный, он, показалось мне, излишне суетился в узеньком окопе и то и дело бросал гневный взгляд в сторону дороги и в лощину.

— Извольте любоваться! — кивнул он на шоссе. — Что это — планомерный отход?

— Есть приказ комдива, товарищ комиссар.

— Был приказ комдива! — оборвал меня. — А теперь вон танки! — Повернувшись к бойцам, выжидающе лежавшим на земле и готовым, по примеру третьего, тотчас же ее покинуть, он что было силы крикнул: — Ни шагу назад! Зарываться! Приготовить горючий запас и гранаты!

Зло одернул гимнастерку, пощупал в кобуре пистолет и зачем-то снял и снова надел выцветшую, с посеревшим козырьком фуражку. Лицо его было бледно, на скулах бугрились желваки, большие темные глаза тревожно щурились.

— Вот что, комсорг. Возьмите мотоцикл и немедленно верните батальон Кудрявцева.

— Слушаюсь, товарищ комиссар!

Старенький, не раз контуженный «ижак» комиссара стоял в воронке близ окопа. Я вытащил его из ямы, завел и тут же помчался на дорогу.

Скоро я понял, что мои усилия едва ли увенчаются успехом. По всему шоссе, сколько видел глаз, по болотистому лугу справа и слева от него двигался широкий и длинный поток, двигался молча, сосредоточенно, строго. Понуро шли солдаты, устало катились по асфальту тяжелые и легкие пушки, натужно ворчали, пробираясь меж кюветом и людьми, интендантские и командирские машины. Глухие вздохи грома раздавались теперь у меня за спиной — они казались мне слабыми и совсем ненужными: все мое внимание захватил поток отходивших войск. Он, мне думалось, все ширился и удлинялся. Где-то в этом расплескавшемся потоке затерялся батальон Кудрявцева.

Далеко впереди, у горизонта, темнела седловина буро-зеленых высот. Неужели Пулково? Я нажал на газ и рванулся лугом вдоль дороги. На повороте шоссе надеялся поравняться с головной колонной и оттуда, двигаясь в обратном направлении, хотел приступить к поискам батальона.

Мотоцикл подвел меня: пробежав с километр по кочкам, он безнадежно заглох, остановился. Я был уже у поворота, но теперь, уставший и беспомощный, стоя на жестком пригорке у дороги, вынужден испытывать горькую досаду.

Неожиданно движение потока стало замедляться. Навстречу колоннам во весь дух мчались от высот два всадника. Не думаю, что мне показалось, буду утверждать, что видел своими глазами: кони неслись, почти не касаясь асфальта, звонкие копыта пучками разбрасывали синие искры…