— Здорова?

— Ну кто сейчас здоров, Алексей! Впрочем, она у меня молодец, — Антипа улыбнулся. — Так, пожалуйста, где-то на точках третьего дивизиона. Ажур?

— Беги. Искать, очевидно, не будут.

Сияющий Антипа выпустил мой локоть, отправился дальше.

Странный человек — этот Антипа. Осенью хныкал и метался в панике, теперь, кажется, освоился. Три раза в неделю, словно по графику, ходит ночевать к жене. В полку говорят: «Кому война, блокада и казарма, а у Антипы жена и квартира на Фонтанке!» Как-то мне попался в руки его карандаш — на нем было вырезано: «Украдено у Клокова». — «Ты что же, — спросил я его, — подозреваешь всех в нечестности или так издевательски шутишь!» — «Не шучу и не подозреваю, — ответил он серьезно. — Спокойнее на душе, когда убежден, что твой карандаш никто не возьмет. У меня ни одна вещь пока не пропадала». — «Еще бы, кто захочет прикасаться к таким оскорбительным клеймам?» — «Вот именно!» — сощурился Антипа, потирая руки. Потом, присмотревшись, я заметил, что все его вещи перемечены точно таким же идиотским образом: сумка, блокнот, носовой платок, даже носки и портянки, — одни были надписаны чернилами, другие расшиты по углам коричневыми нитками. Не клеймен ли он сам? А ведь он — молодой член партии и, насколько мне известно, на партийных собраниях всегда кого-нибудь критикует. Непонятный человек!

Нет, истинные большевики не-такие; Антипа, надо думать, исключение. Хорошо сказал Не-Добролюбов: …чувствовать себя мобилизованным. Быть мобилизованным — значит никогда не оставаться одиноким, всегда сознавать, что должен быть полезен и необходим другим. Сколько будет дней впереди, столько же и будет длиться эта почетная и ответственная мобилизация. Во имя чего? В конце концов во имя победы над слабостями и недостатками — всем тем, что унижает человека и делает рабом проклятых обстоятельств. Унизительно — лицемерить с собой и приспосабливаться к прихотям других. Глупо — растрачивать нервы на пустяки и мелочи. Стыдно — заботиться о себе и собственном счастьице только. Человеку назначено быть творцом и открывателем — пусть таковым он и будет. Если коммунизм означает конец человеческим распрям, узаконивает дружбу, поднимает людей до вершин самой высокой культуры, право же, стоит посвятить свои силы этой великой и прекрасной цели!..

Утром отправился к Коршунову. Он сидел у окна, о чем-то раздумывал.

— Здравствуйте, Дмитрий Иванович.

— Что скажешь, Дубравин? Прилетят сегодня или не прилетят? Вчера пять бомбовозов сбили, не плохо?

— Теперь ежедневно будут летать.

— Ты недоволен?

— Вопрос у меня есть, Дмитрий Иванович. Надумал вступить в партию.

— Надумал — стало быть решил.

— Не решил еще. Колеблюсь. Достоин ли?

— И хочешь, чтоб на этот вопрос ответил тебе я? Нет, дорогой. Такие вопросы решаются собственной головой и сердцем.

Коршунов встал, прошелся по кабинету, у окна остановился.

— Рекомендацию — дам, хоть сейчас напишу. И там будет сказано: «Достоин». Но это — мое, индивидуальное мнение рядового члена партии. Выше моего мнения — слово партийной организации. А превыше всего, повторяю, — решение собственного сердца. Не уверен, не все еще взвесил — воздержись, подумай. Но если находишь, что без партии больше не можешь, не боишься трудностей членства, готов служить идеалам партии каждый день и каждый час, — тогда, без разговоров, садись и пиши заявление.

— В таком случае я, видимо, воздержусь.

— Почему же?

— Нахожу в себе много недостатков.

Коршунов, прищурившись, осмотрел меня.

— Верно, Дубравин! Вздохи удивления… Неспокойные колыхания души… Самолюбивая боязнь ошибиться… Застенчивость красной девицы… Странное несоответствие подлинной действительности книжным представлениям… Все перечислил?

— Вам виднее, товарищ батальонный комиссар.

— Типично интеллигентское суемудрие!

Наступила пауза.

Коршунов долго смотрел в окно. Повернувшись ко мне, резко сказал:

— Я вот сухарь, понимаете? Не всегда умею сказать людям нужное слово. Полковник Тарабрин порой бывает мягок. Политрук Федотов — суетлив, нередко, к сожалению, горяч и, как порох, вспыльчив. Но мы, как известно, в партии. Частные особенности каждого не мешают нам делать общее дело. Это — недостатки? Да. Недостатки убеждения или заусеницы плохо выструганных характеров?

— Думаю, заусеницы.

— А почему вы полагаете, что ваш молодой еще, некрепкий, совсем не отшлифованный характер должен быть без сучка и задоринки? Вы что, в питомнике его высиживали?

Снова наступила пауза. Мне стало неловко.

— Большевики не ангелы. Это — обыкновенные люди с горячей кровью, трезвой головой и беспокойным сердцем. Есть у вас такие слагаемые?

Я почему-то замешкался с ответом.

— Когда нужна рекомендация?

— Завтра, товарищ комиссар.

— Зайдите вечером, возьмете.

— Разрешите идти?

— Нет, подождите.

Коршунов сел, предложил сесть и мне.

— Стало быть, вопрос о партии решен.

— Решен, Дмитрий Иванович.

— Теперь я намерен представить вас к присвоению звания. По штатному расписанию должность комсорга полка вправе занимать младший политрук либо политрук. Так или нет?

Я не ожидал такого оборота, — кажется, растерялся.

— Что же вы молчите?

— Не хотел бы, товарищ комиссар.

— Почему?

— Мечтаю сразу после войны вернуться в институт. Очень хочу учиться. А станешь начальником, из армии, пожалуй, не уволят.

— Значит, война скоро кончится?

— Когда-нибудь все-таки кончится.

— Ай, Дубравин, розовый Дубравин! Война только разворачивается, а он уже мечтает о разоружении! Идите. Недели через две получите звание.

Мне хотелось что-нибудь сказать, но слов подходящих не нашлось.

Коршунов мягко повторил:

— Можете идти, товарищ Дубравин.

Я попрощался и вышел.

В дальнейшем все шло заведенным порядком.

Собрав рекомендации (вторую без лишних расспросов написал Тарабрин, член партии с дней ленинского призыва, третья была своя, комсомольская, подписанная от имени бюро Баштановым), я старательно заполнил анкету, написал на хорошей бумаге заявление (долго раздумывал, как сочинить получше, — наконец вывел как можно ровнее и красивее: «Прошу принять меня в ВКП(б)») и положил все эти документы на стол секретаря партийного бюро.

— Вот и отлично, — сказал мне Федотов. — В шестнадцать ноль-ноль будет заседание, сразу и рассмотрим.

— Сегодня?

— А чего же медлить!

На бюро мое заявление «рассмотрели» за пять минут.

— Знаем. Рекомендации авторитетные, происхождение советское, — достоин.

Поставили на голосование.

— Принят единогласно, — объявил Федотов.

В конце недели вызвали в поарм на заседание партийной комиссии. В тот же день начальник политотдела вручил мне кандидатскую карточку.

В коридоре встретился с членом Военного совета.

— Вступили в партию, товарищ Дубравин? Ну, поздравляю, — Подмаренников пожал мне руку. — Вы где учились до войны?

— Окончил два курса исторического факультета.

— Исторического, — повторил Подмаренников. — А комсомольская суета вам не надоела?

— Живое дело, товарищ комиссар.

— Гм, будто все живое заключено лишь в комсомоле.

— Для меня — в комсомоле, товарищ бригадный комиссар.

— Не возражаю, не возражаю.

Хитро улыбнувшись, Подмаренников еще раз пожал мою руку и пожелал всего хорошего.

Весной в нашем полку появились девушки — востроглазые молодые девчата-добровольцы из Ленинграда и неоккупированных районов области. Их одели в ватники, обули в кирзовые сапоги, выдали каждой оружие и распределили по расчетам. Замененных ими физически крепких солдат откомандировали в линейные подразделения.