— Стоит в затоне лодка, две удочки на ней, а человека нет.

— Я этот рыболов, я.

— Но у вас же запутались лески. И черви, наверно, давно уже высохли.

Она беззаботно сказала:

— Пусть запутались. Пусть высохли. Я читаю стихи. А рыбу ловить не умею. Совсем, оказалось, не умею. — Она поднялась, бросила кофту на плечо, повелительно прибавила: — Так вылезайте же из кустов. И спрячьте, пожалуйста, нож. Кто вы такой? Давайте познакомимся.

Я сунул нож в карман, остановился перед ней в нескольких шагах, назвал свою фамилию.

— Только и всего? — засмеялась девушка.

— Зачем — только всего? У меня есть имя. Алексей Дубравин.

— А я Валентина Каштанова, дочь старшего зоотехника Сосновского совхоза. Мы недавно приехали сюда из Рязани. Буду учиться в девятом классе «А». А вы… где-нибудь учитесь?

— Конечно. Тоже в девятом классе «А».

— Неужели? Значит, одноклассники. Вот не ожидала! Но куда вы с ножом по кустам крадетесь? На индейца совершенно, ни чуточки не похожи.

— Хочу нарезать прутьев..

— Вот этих, красноталовых?

— Да. Мать попросила кошелку сплести.

— Я помогу вам, хотите? Только я сначала дочитаю «Демона», ладно? — Она села, прикрыла ноги кофтой, развернула книгу. Но, глянув на меня, тут же ее захлопнула. — Нет, я, пожалуй, не буду дочитывать. Пойдемте за прутьями.

Мы нарезали прутьев, собрали ее удочки и вместе — моя лодка впереди, ее плоскодонная в кильватере — вернулись через два часа в Сосновку.

В тот же день, вспоминая утреннюю встречу, я — впервые в своей жизни — с горячей радостью подумал: «Какие интересные бывают девчонки!..»

Мы учились в одном классе, вместе бывали на комсомольских собраниях, вместе посещали литературный кружок, иногда вдвоем выезжали за Оку на лыжах. Но все это были обычные школьные отношения — отношения одноклассников, не более. Когда я навязывал ей от комитета какое-нибудь задание, она не отказывалась, принимала его как должное и всегда аккуратно выполняла. Но она почему-то не догадывалась, что, выполняя поручение, она, кроме общественной пользы, приносила и чуточку радости мне — не члену комсомольского комитета, не секретарю его, а просто ее товарищу, Лешке Дубравину, обыкновенному парню среди других ребят школы, робкому мечтателю: он, этот Дубравин, между прочим, всегда ожидал, чтобы Валя Каштанова немного побольше думала о нем, а при встречах и в разговорах с ним подольше на него смотрела и почаще улыбалась. Она изумительно улыбалась.

В начале учения в десятом классе нас выбрали в состав редколлегии школьной стенгазеты. Как-то зимой готовили новогодний номер. Мне поручили написать передовую, она в качестве корректора и «метранпажа» должна была прочитать ее и примерить на самое видное место.

— Все правильно. Сочиняешь ты гладко. Но заметку придется обрезать, — сказала она, прочитав статью.

— Почему обрезать? В ней, думаю, нет ни слова лишнего.

— Лишнего нет, но и обязательного тоже ничего не видно. Передовые же никто не читает. Знаешь, — предложила она, перестав смеяться, — давай вырежем вот этот абзац, и тогда твоя заметка как раз уместится в первой колонке.

Я не хотел с ней ссориться, махнул рукой и уступчиво сказал:

— Делай, как знаешь.

— Вот и чудесно! — опять засмеялась Валентина. — Автор не желает защищать статью. Значит, вырежем.

Она в самом деле разрезала заметку на три почти равные части и средний ее кусок положила мне на парту.

— Пожалуйста, не обижайся.

И если бы она не улыбнулась своей обезоруживающей улыбкой, я, может быть, сказал бы в ответ что-нибудь резкое и твердое. Но глаза ее блестели тепло и безобидно, и столько в них было горячего света и девичьего озорства, что я не решился вымолвить ни слова, возможно, даже растерялся.

На следующий день она заботливо спросила:

— Ну как, пережил вчерашнее?

Рядом был Виктор. Он тут же поймал пристыженный мой взгляд и громко всему классу объявил:

— Ясно!

— Что тебе ясно? — спокойно спросила Валентина.

— Что Лешка Дубравин в кого-то безнадежно влюблен.

— Вот уж неправда! Он же у нас секретарь. А разве примерные секретари в кого-нибудь влюбляются?

С этого дня я не мог смотреть ей в глаза. И не смотрел до тех пор, пока она однажды — 17 марта — не сказала:

— Нам же с тобой по пути. Почему ты ни разу не придумал меня проводить?

Действительно, почему я не придумал? Мы пошли с ней вместе. Шли рядом, не спеша. Шли и молчали.

Два раза в неделю на дверях десятого класса появлялась табличка:

В эти часы за дверями, в углу просторного классного кабинета, разбросав по партам бумаги, священнодействовала троица утомленных членов редколлегии, а за столом преподавателя с видом человека, понимающего толк в премудростях издательского дела, восседал уважаемый главный редактор. К нему то и дело подходили члены редколлегии — редакторы отделов поэзии, прозы и критики, — коротко излагали свое мнение о рукописях и, выслушав его компетентное суждение, возвращались на свои места продолжать работу.

В дверь беспрерывно входили посетители, тут же раскрывали потертые портфели и выгружали из них перед редактором стихи и рассказы, частушки и басни, статьи и фельетоны, — выгружали и облегченные уходили. Стопка рукописей росла и росла. Главный редактор бегло прочитывал поступивший материал, затем хладнокровно сортировал его на две части влево от себя складывал листки и тетради, удостоившиеся чести быть принятыми, вправо швырял отвергнутые рукописи, бесстрашно заклейменные его приговором: «Воздержаться».

Члены редколлегии трудились добросовестно — каждый в своем профиле: один бился над тем, чтобы половчее закруглить последний, самый важный, по его мнению, абзац великолепного рассказа; второй, притопывая ногой, проверял ритмичную стройность обступивших его ямбов и хореев, затем подстригал и причесывал вихрастые рифмы; третий с жестокой настойчивостью ювелира выскребал из какой-нибудь критической статьи опостылевшие всем обороты со словами «который», «мы должны», «необходимо» и так далее.

Особенно напряженные бдения наступали в последние, предвыпускные дни, когда, бывало, Митя Орехов, лучший рисовальщик школы, уже сделает захватывающе красивую обложку для очередного номера, а Лиза Лучинина, сестра нашего Юрия, машинистка «Заготзерно», по телефону передаст: «Месячный отчет закончили. Освободилась. Тащите вашу рукопись». Тогда неутомимые издатели самоотверженно отказывались от пищи и отдыха, снимали с себя яркие галстуки, расстегивали воротнички и допоздна — до вежливого предупреждения школьного сторожа: «Спать, верно, пора. Закрываю ворота» — спешили округлить не округленные еще абзацы, согласовать несогласованные рифмы и расставить по правилам русской грамматики непослушные знаки препинания.

Заканчивали собирать двенадцатый номер. Все шло вполне благополучно, и легкокрылая «Юность», если не задержи ее Лиза, через несколько дней будет у своих читателей. Главный редактор, просмотрев поступивший материал, с удовольствием откинулся на спинку стула и мысленно представил себе новую книжку.

«Двенадцатая, юбилейная. Самая, пожалуй, удачная книжка… Начали год тому назад, и вот ежемесячно, без перерыва (даже в летние каникулы выпускали), каждого двадцать пятого числа «Юность» отправляется по классам. И сколько же пишущих оказалось в школе! Большинство, конечно, поэты. Пятилетка, соревнование, отличная успеваемость, международная политика… Лирики мало. Стесняются говорить о чувствах. Юрка — тот пишет: и о цветах, и о любви, и о зеленых долах. Но все почему-то прячет, в журнал предлагает только политическое… Хорошо, что с восьмого номера стали печатать на машинке, в трех экземплярах. Два экземпляра пускаем по рукам, один оставляем директору — для выставок, отчетов и для истории вообще…