Когда мы подошли и поздоровались, Андрей Платонович поднялся и, вытянув руку вперед, медленно, негромко прочитал:

Затем он сказал:

— Нет, вы посмотрите, вы только посмотрите, где вы живете, счастливцы!

И — опять медленно и тихо, почти шепотом:

Мы были удивлены. Мы знали, что Андрей Платонович любит стихи, знали его привычку цитировать отдельные строфы на уроках, — читал он всегда бесподобно. Но мы никак не ожидали услышать такие щемящие сердце стихи вот здесь — посреди лугов, на ветру, колыхавшем цветочные запахи; на равнинном просторе полей, разбежавшихся до самого горизонта; на виду у высокого неба, у солнечной реки, у синих и темных озер, прохладно блестевших в кустах левобережья; на виду у рощ, холмов и деревень, раскиданных повсюду по округе. Казалось, не хватало только музыки — и этой музыкой, песней лугов и полей, стали волшебные эти стихи, быть может и сложенные, и впервые пропетые где-нибудь неподалеку от Сосновки.

Мы молчали.

— Так что же вы скажете? — спросил Андрей Платонович. — Это Есенин, ваш знаменитый земляк.

— Теперь уж мы не здесь, Андрей Платонович, — ответил ему Виктор. — Настроились на грады и столицы.

— Никогда не забывайте Сосновку, — повторил вчерашние слова Андрей Платонович.

Медленно пошли вдоль берега. Учитель говорил:

— Если не будет войны, какая великолепная жизнь ждет вас, ребята! Я в ваши годы носился на тачанке. Ровно пять лет колесил по фронтам. Вам этого не желаю. Идите вы все в науку, черт побери! Знаете, кем я представляю вас лет этак через десять? Павла — кандидатом философии, Виктора — начальником геологоразведочной партии где-то на Саянах, Юрия — ученым архитектором. Дубравин, вероятно, станет историком. Ошибаюсь?

— Юрка ни за что не расстанется с поэзией, — сказал усмехнувшись Виктор.

— Отлично! Поэзия и зодчество ужель не уживутся?

Юрка, польщенный, улыбнулся.

— Радуюсь вашему поколению, — продолжал учитель. — Но хочу вам сказать…

Все посмотрели в кусты. Там, задумавшись, стояла Настенька. Она держала за заднюю лапку зеленую лягушку. Ощутив на себе наши взгляды, девочка сконфузилась, швырнула лягушку в воду.

— Должен сказать, что жизнь — все же капризная синьора. Пожалуйста, не обольщайтесь ее улыбками. Вы не знаете пока ни трудностей, ни неудач. Со временем вы познакомитесь с ними. Но будьте людьми, не пасуйте. Помните Сосновку и до седых волос оставайтесь молодыми.

— А тебе… — Андрей Платонович подошел ко мне, — тебе я отдельно скажу: до коммунизма, Алеша, еще далеко. Я сам коммунист, мечтаю дожить до идеала, и все-таки, видишь, хочу тебя предупредить.

Я посмотрел ему в глаза.

— Дело в том, Алеша, что всякое прекрасное произведение искусства возникает далеко не сразу. И прежде чем предстать таковым, оно проходит длинный путь формирования. Берут материал, чистят его, затем шлифуют и гранят до солнечного блеска. Художник должен знать каждое звено своего рабочего пути. Больше того, он должен быть готовым встретить и преодолеть сопротивление материала, так же как свои сомнения и разочарования. Преодолеть, — твердо повторил Андрей Платонович. — Преодолеть и испытать разочарования.

Сначала я обиделся: с какой это стати учитель решил меня предупредить? Потом стал размышлять над его словами — придумать, к сожалению, ничего не смог. Надо было выяснить, какое отношение имели его слова ко мне, — спросить в присутствии товарищей я постеснялся.

В поселок возвращались к вечеру. У пристани нас поджидала Настенька. Тонкая, стройная, пахнувшая мятой и цветочным медом, она подошла застенчиво и подарила каждому, в том числе отцу, по букету бирюзовых незабудок.

В трех километрах от Сосновки у излучины Оки стоит небольшая дубовая роща.

Еще в детстве я слышал рассказы стариков, будто в далекие от нас времена местный помещик граф Потуловский держал в этой роще конюшню, и там вместо конюхов мужчин за лошадьми ходили крепостные девушки. Граф, говорили, очень любил лошадей и проводил на конном дворе все свои длинные дни. Но в один непогожий день граф, человек уже не молодого возраста, в свое родное гнездо Потуловку из рощи не вернулся: играл неосторожно с капризной чистокровкой, она его и задавила.

Впрочем, никто доподлинно не знает действительной причины скоропостижной смерти Потуловского. Достоверно лишь то, что, кроме графа и девушек-конюших, красавиц на подбор, в те баснословно далекие годы в роще никто не бывал. Другие знатоки старины добавляют, что при жизни графа и раньше роща названия не имела, а после печального случая с помещиком люди всех окрестных деревень, точно сговорившись, стали называть ее Ольгиной.

Есть в истории свидетельства и другого рода. Как-то до революции, в годы литературных споров сторонников патриархально-поместного образа жизни с урбанистами в Сосновке проездом побывал один петербургский литератор-поэт Горислав Шумилов. Он разъезжал по центральным губерниям России и записывал в памятную книжку места, куда, по его убеждению, еще не проникло тлетворное дыхание города. Кто-то указал ему Ольгину рощу. Бедный поэт трое суток не выходил из рощи — молился ее красоте и жил одними ягодами. Неизвестно, на сколько он похудел, питаясь растительной пищей. А покидая Сосновку, он оставил у владельца станционного трактирчика такой уникальный автограф (хранится теперь в районном кабинете краеведения):

Шумилов жестоко ошибся. Россия свернула с вековечного тракта дубравно-полевой истории.

Но Ольгина роща как была, так и осталась нетронутым оазисом в нашей обновленной округе. Пусть внешне она уже не та, какой ее видел поэт, пусть на восточной ее опушке раскинулись фермы соседнего совхоза, а в том месте, где некогда стояли графовы конюшни, дед Дорофей сторожит совхозную пасеку; и пусть не одни только птицы гомонят над рощей — днем вместе с ними шумят трактора, по ночам хлопочет движок электростанции, — все равно Ольгина роща — один из прекрасных уголков на свете.

В середине мая Валя предложила сходить с нею в рощу.

— Давно был в лесу? Там сейчас много диковинного. Видел, как трава, точно зеленые иглы, прошивает слой прошлогодних листьев? А как лопается желудь под дубом — не видел?

— Нет, не приходилось.

— Какой нелюбопытный! Окончил среднюю школу в деревне и не видел, как набухает и лопается желудь. А воробья от синицы отличишь? Он такой серенький, щуплый и всегда нахохленный, будто кем-нибудь обижен. Она же перед ним не меньше самой царевны Лебеди. Неужели так и не случалось желтогрудую синичку в руках подержать?

Я хитрил: она донимала меня такими вопросами от самой Сосновки, я прикинулся, что ничего не знаю, — и она болтала без умолку, а мне было весело. Но едва мы вступили в рощу и густые кроны прикрыли нас тенями, Валя вдруг замолкла. Так ни с того ни с сего взяла и замолкла.

Долго молчали, пробираясь чащей, наконец я кашлянул.