Спросил его:

— Ты когда-нибудь размышлял о смерти?

Он ответил:

— Смерти не боюсь. Рано или поздно умирать придется.

— Но лучше, вероятно, позже?

Он глянул на меня неласково, но тут же расплылся в широкой улыбке и мягко, застенчиво сказал:

— Не все еще мысли перебывали в голове, не все еще чувства изведаны сердцем…

— Всего не обнять. Мир, надо думать, огромен.

— Что ж что огромен. Тем интереснее открывать в нем ежедневно новое.

В этот же раз, сидя на ступеньках подъезда здания наших курсов, Пашка говорил мне:

— Единственная сфера, где сполна оправданы щедрейшие затраты мозговой энергии, — это человек, его настоящее и будущее. Все остальное — чепуха и бессмысленное времяпрепровождение… Где-то я читал, Алексей: не каждый, понятно, родится Рафаэлем, но каждый, в ком Рафаэль заложен от природы, художником стать обязан. Пусть он будет конюхом в колхозе, пусть будет слесарем, комбайнером, шофером — и пусть вместе с тем станет Пушкиным, Чайковским. Представь, что это значит. Все его свойства раскроются миру, все области творчества будут доступны человеку — стой, отступи, лукавая природа, человек творит по разуменью своему!.. Я признаю и понимаю такую войну — войну как борение мысли… как схватку познания с невежеством… вечные поиски нового… драму идей… столкновение взглядов и мнений во имя возвышающей человека истины.

— С кем ты собираешься сражаться?

Он не ответил на этот вопрос, только ухмыльнулся.

— Иван Петрович Павлов, академик, авторитетно разъяснил, что люди по своим индивидуальным склонностям воспринимать действительность делятся на два непохожих типа — «художников» и «мыслителей». Одни, если сказать популярно, воспринимают ее в пестроте непосредственных запахов, звуков и красок — это художники, поэты, композиторы. Другие — ученые и философы — предпочитают по поводу фактов сухие абстрактные рассуждения. Любопытно поставить задачу: нельзя ли совместить оба эти типа в одной телесной оболочке? Скажем, Лермонтов и Менделеев в одном Петре Петровиче. Или по-другому: нельзя ли докопаться, чтобы еще в детстве научно судить о человеке: этот будет Репиным, а тот — непременно Циолковским. Сколько талантов было бы открыто! Сколько времени разумно сэкономлено!.. Люди коммунизма до этого додумаются.

Я ему заметил:

— Павел, ты же работаешь с металлом. Откуда такие возвышенные мысли? Дай тебе волю — и ты, ничуть не дрогнув, скомандуешь остановиться солнцу!

— Солнце пусть крутится, — ощерился Пашка. — Меня занимает человек, не солнце.

— Что ты будешь делать после войны?

— О, я нашел бы… полдня возился бы с машинами, а все остальное время узнавал бы новое. Всюду и везде, где только возможно найти и узнать. И размышлял бы, думал. Придумал бы что-нибудь, факт.

— Перпетуум-мобиле? Или прибор для отгадывания мыслей?

Пашка уклонился от ответа и неожиданно перешел от выспреннего менторства к сердечной задушевности.

— Знать, как можно больше знать хотелось бы, Алеша. Открывать, познавать, разгадывать… Когда открываешь новое и смотришь потом на людей — тех же самых людей, с какими живешь, дышишь одним воздухом, ходишь по улицам, споришь, ругаешься, смеешься, — сердцем тебе говорю, жить становится дьявольски интересно. И люди кажутся умнее, и сам поднимаешься выше, и мир — звенит и золотится…

Павел долго излагал свою жизнеутверждающую философию. Были в ней, по-видимому, противоречия. Были, возможно, совсем непригодные пункты. Я не спорил с ним — слушал и откровенно поражался тому завидному бесстрашию, с каким он взмывал в заоблачные выси и погружался в волнующие тайны мироздания.

Я спросил его:

— Пашка, чему ты научился за время войны?

— Научился? Нет, еще не научился. Учусь уважать человека.

— И знаешь, что надо для этого делать?

— Сражаться с невежеством и косностью. Вообще — с темными пятнами на древе познания и всякой туманной и серой метафизикой.

— А я пока не знаю…

— Ты воин, тебе проще.

— Воин на время войны. А дальше?

— Будешь просветителем.

— Я не шучу, серьезно тебя спрашиваю.

— А я — разве шучу? — Подумав, он признался: — Не так это просто, Алеша. Чертовски мудрая штука — найти свою программу в жизни. Нам бы, понимаешь, хоть одним глазком заглянуть в то самое пресветлое будущее, что называют коммунизмом. Хотел бы?

— Конечно!

— Вот и я хотел бы. И всю свою жизнь подтягивать к тем заповедным высотам…

Все-таки он замечательный парень. Я был бы обижен судьбой, если бы не имел такого друга.

И вот курсы закончены, я возвращаюсь в свой полк. Единственная строчка приказа, отведенная персоне Дубравина, гласила:

Удалось ли помудреть хоть малость? Посмотрим. Это обнаружится немедленно, в первых же испытаниях практикой. В ушах звенело напутственное слово начальника курсов: «Фронт получает новый отряд квалифицированных политработников. Мы возлагаем на вас надежды». Сказано по-деловому ясно, постараемся возложенное оправдать.

Я был теперь лейтенант. Осенью 1942 года звания политработников соответственно были заменены званиями командного состава. А скоро, поговаривают, все перейдем на погоны, шитые золотом советские погоны. «Агитатор Н-ского полка лейтенант Дубравин». Это звучало и ново и более официально. «Младший политрук» было попроще. И гораздо проще, вероятно, было бы оставаться комсоргом полка. О, для комсорга я чувствовал себя куда более крепким, чем для агитатора.

Я не спрашивал себя: сумею ли? Мне не терпелось скорее приняться за работу. Все, что я вычитал из книг, что носил в себе — от себя и людей, у кого учился, — всем этим я могу делиться безвозмездно с другими. И не только могу. Теперь, когда меня уполномочили, я должен буду разговаривать с людьми о самом для них важном. Во всяком случае, фальшивить я не собираюсь.

Итак, новый и нелегкий, вероятно, путь. Как ты начнешь его, Дубравин?

В полку произошли перемены. Дмитрий Иванович Коршунов работал теперь инструктором поарма, его прежнюю должность временно занимал некадровый подполковник Чалый, замполит из первого дивизиона. Тарабрин тоже недавно переведен: стал заместителем командующего армией. Секретарь партийного бюро — на курсах; за его столом серьезно и важно сидел Антипа Клоков.

— Антипа! Парторг? Не ожидал!

— Я и сам не ожидал, — заулыбался Клоков. — Вызвали, предложили: «Временно, до возвращения Федотова». Отказаться не хватило смелости.

— Что ж, будем по-прежнему вместе. Я в какой-нибудь мере тебе подчинен?

Антипа насторожился.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Привычка военного, — уклонился я. — Прежде всего, полагаю, следует выяснить формальные отношения.

— Чепуха! Ты подчинен мне как рядовой коммунист партийному руководителю. Не больше.

— Это уже не мало, товарищ старший лейтенант.

— Не будем! Не будем омрачать долгожданную встречу такими разговорами, — Антипа рассмеялся. — Ты крепко подковался на курсах?