Как велика была растерянность Чемберлена, свидетельствует следующий факт. Сначала он отправил Бенешу Годесбергский меморандум, присовокупив, что британское правительство в сложившихся обстоятельствах не считает возможным давать ему какой-либо совет. Однако всего лишь несколько часов спустя Чемберлен отправил Бенешу вторую телеграмму, в которой как раз настойчиво рекомендовал Бенешу прекратить всякое сопротивление, ибо, как он писал, единственной альтернативой было бы «германское вторжение и насильственное расчленение вашей страны, в результате которых Чехословакия, независимо от исхода кровопролитного конфликта, все равно не смогла бы быть восстановлена в своих нынешних границах». В порыве отчаяния премьер в тот же вечер 27 сентября выступил по радио с речью, которая, говоря мягко, никак не могла вызвать прилив мужества у английского народа. В этой речи содержались знаменитые слова: «…Война так ужасна, фантастична, невероятна… из-за ссоры, касающейся далекой страны, о народе которой мы ничего не знаем»[99].
Да, то был миг, когда для Чемберлена все было окутано мраком и безнадежностью… И вот как раз в этот момент Гитлер еще раз нанес британскому премьеру мастерский психологический удар, обеспечивший фюреру конечную победу. Около 10 часов вечера 27 сентября премьеру из германского посольства в Лондоне был доставлен «экстренный пакет» от Гитлера. В пакете лежало письмо — ответ фюрера Чемберлену на письмо, переданное ему Уилсоном. Гитлер «забыл» послать свой ответ с уполномоченным премьера. Позднее он об этом «вспомнил» и вот теперь прислал свой ответ через нормальные «дипломатические каналы». В нем Гитлер еще раз заверял Чемберлена, что Судеты — его последнее территориальное требование, что если им двоим удастся урегулировать этот вопрос полюбовно, перед Европой откроются совершенно новые перспективы, что такое полюбовное урегулирование вполне возможно и что только эти узколобые, упрямые чехи мешают ликвидации всех трудностей.
Расчет Гитлера оказался верен. Этот маленький пряник еще раз подействовал. Чемберлен вновь воспрял духом и тут же окончательно решил, что сама судьба избрала его спасителем европейского мира. Он сразу ответил Гитлеру, что предлагает разрешить чехословацкий вопрос на конференции четырех. Для этой цели он готов еще раз приехать в Германию. Французское правительство охотно поддержало инициативу Чемберлена. Чтобы склонить Гитлера к этому плану, британский премьер обратился за помощью к Муссолини. То же самое сделал Бонне. Римский диктатор, который опасался, что Гитлер немедленно втянет его в европейскую войну, к которой он еще не считал себя готовым, поддержал созыв конференции четырех и убедил Гитлера отложить на 24 часа назначенную на 28 сентября мобилизацию германских войск…
27 сентября M.M.Литвинов сказал мне в Женеве:
— Немедленно же отправляйтесь в Лондон! Вы там сейчас нужнее, чем здесь.
Вечером в тот же день в обстановке кромешной тьмы (мирные швейцарцы делали пробное затемнение) я выехал из Женевы в Париж и на следующий день прибыл благополучно в Лондон. Сразу же с вокзала я проехал в парламент и попал как раз к «историческому» моменту. С трудом протиснувшись на галерею послов, я увидел, что внизу, в палате, было черным-черно от депутатов. Напряжение чувствовалось страшное. Казалось, оно непереносимо: вот-вот разрешится каким-то стихийным взрывом.
Чемберлен заканчивал свою речь. Он помахивал белой бумажкой, которую только что получил во время своего выступления: то было приглашение Гитлера на следующий день, 29 сентября, прибыть в Мюнхен на конференцию четырех.
Предательство Чемберлена и Даладье
29 сентября, в тот трагический день, когда в Мюнхене была решена судьба Чехословакии, Галифакс пригласил меня к себе, в Форин оффис, и сделал попытку если не оправдать, то хотя бы объяснить, почему Англия села за стол этой конференции без СССР. Вот его собственная запись этого объяснения:
«Мы все должны считаться с фактами, один из этих фактов состоит в том, что как ему (т.е. мне. — И.М.) хорошо известно, главы германского и итальянского правительств в нынешней обстановке не захотели бы конференции вместе с Советским правительством. Нам кажется чрезвычайно важным, а, я думаю, это важно и для него, чтобы ради избежания войны спорные вопросы так или иначе были переданы на разрешение путем переговоров. Именно данное соображение побудило премьер-министра вчера обратиться к Гитлеру с призывом о созыве конференции, на которую могут быть приглашены и другие, если Гитлер того захочет»[100].
Это было настоящее свидетельство о бедности, выданное британскому правительству его собственным министром иностранных дел! «Если Гитлер того захочет»… Вот главное: все должно было твориться по его указке. Я не скрыл тогда от Галифакса моих искренних чувств по поводу услышанных от него слов, да и вообще по поводу политики Чемберлена. К сожалению, Галифакс «забыл» воспроизвести мою реакцию в официальной записи нашего разговора.
Впрочем, объяснения министра иностранных дел хорошо передавали самый дух мюнхенской конференции. Гитлер и Муссолини были тогда в апогее, а Чемберлен и Даладье в перигее своих настроений и возможностей. Мы видели, в каком состоянии был британский премьер, отправляясь в Мюнхен. Не в лучшем состоянии находился и Даладье. Вот как описывает его настроение один свидетель, присутствовавший на Мюнхенской конференции.
«Французы, включая Даладье, твердо решили добиться соглашения во что бы то ни стало. Это была группа насмерть перепуганных людей, которые не испытывали ни малейших угрызений совести от своего участия в расчленении своего союзника»[101].
Как велика была растерянность обоих премьеров, свидетельствует такой факт: перед Мюнхеном они даже не встретились, чтобы договориться о своих действиях на конференции. Гитлер и Муссолини, напротив, явились в Мюнхен после того, как между ними состоялось совещание на австрийской границе.
Учитывая состояние своих «демократических» партнеров, Гитлер решил еще раз прибегнуть к помощи большого кнута. Хотя все совершалось в полном соответствии с требованиями фюрера, он разыгрывал в Мюнхене разъяренного тигра: шумел, кричал, выражал крайнее нетерпение и ничуть не скрывал своего пренебрежительного отношения к Чемберлену и Даладье. В такой атмосфере оба премьера даже не рисковали поднять голос против каких-либо пунктов вырабатываемого соглашения (если оно вообще могло называться соглашением). Не удивительно, что за столом конференции все совершалось с быстротой пулеметной очереди: она началась в час дня 29 и закончилась в 2 часа 45 минут утра 30 сентября, включая время на завтрак, обед и другие необходимые перерывы. Менее чем в 13 часов судьба Чехословакии была решена. И не только судьба Чехословакии! Трудно себе представить роль более унизительную, чем та, которую в Мюнхене играли главы двух великих держав, тогда еще бывших мировыми.
При подписании соглашения произошел характерный инцидент: в стоявшей на столе чернильнице не оказалось чернил. Подготовка конференции происходила с такой поспешностью, что даже аккуратные немцы забыли о такой немаловажной «мелочи».
Днем 29 сентября в Мюнхен были вызваны два представителя чехословацкого правительства (ими оказались чешский посланник в Берлине В.Мастный и видный работник чешского министерства иностранных дел Губерт Масарик) не для того, чтобы сидеть за столом конференции, нет! Они должны были лишь принять из рук конференции свой приговор, даже не из рук всей конференции: немцы и итальянцы ушли из комнаты заседаний, и только тогда Чемберлен и Даладье приняли Мастного и Масарика. Даладье при этом был очень крут и резок, а Чемберлен лицемерно-велеречив. Суть сказанного обоими премьерами сводилась к тому, что один из сотрудников Чемберлена Аштон-Гваткин в разговоре с чешскими представителями кратко выразил так: «Если вы этого не примете, вам придется улаживать свои дела с немцами в полном одиночестве». Позднее британский премьер говорил, что он был в тот момент «очень утомлен, приятно утомлен».
