Он происходил в июле 1940 г. вскоре после прибытия Негрина в Англию. Франция только что пала. Все были чрезвычайно взволнованы этим, и многие, очень многие задавали себе вопрос: как и почему это произошло? Я задал тот же вопрос Негрину. Вот что он мне отвечал:

— Я совершенно убежден, что основная причина поражения Франции не военная (хотя недостаток танков и авиации, конечно, сыграл свою роль), а внутриполитическая. Кого мог увлечь лозунг «защиты демократии» Даладье, Лаваля, Фландена, особенно когда все эти герои сразу же повели бешеную кампанию против коммунистов и всех вообще «левых»?

— Ну, а социалисты? Каковы были их позиции — прервал я Негрина.

— Роль социалистов была просто гибельна! — возмущенно воскликнул Негрин. — Крыло, возглавляемое Полем Фором (около трети всей партии), стало прямо сбиваться на фашизм. Крыло, возглавляемое Блюмом (до 40% партии), несмотря на все свои попытки отмежеваться от Фора, в сущности мало чем от него отличалось: главным занятием Блюма была борьба против коммунистов. Из всех социалистов только Жиромский и (позднее) Ориоль являлись противниками коммунистоедства. Пьер Кот (радикал) тоже был противником преследований коммунистов. В итоге социалисты пошли за Даладье, а в рабочих массах наблюдались разброд и смятение… В такой обстановке оперировали «200 семейств», которые больше всего мечтали о соглашении с Гитлером и о развязывании войны между Германией и СССР. Особенно старались они в период советско-финской войны. Советское правительство поступило очень мудро, вовремя заключив мир. Продлись война еще 1–2 месяца, и я не был бы удивлен, если бы Даладье помирился с Гитлером.

— А что вы скажете о французском генералитете? — вновь прервал я Негрина.

— Могу сказать одно. Французские генералы абсолютно бездарны и были полностью загипнотизированы «линией Мажино». Вдобавок они вообще не хотели драться. После прорыва под Седаном среди армейской верхушки началась паника. Гамелен и К° поняли, что Францию может спасти только народная война, но этого как раз генералы боялись больше всего. Все они духовно с фашистами. Я сам на каждом шагу наблюдал, как на протяжении всей войны французские офицеры читали такие органы, как «Гренгуар», «Же сюи парту», и другую реакционную нечисть, издающуюся на немецкие деньги. Как характерно, что Петэн, французский посол в Мадриде, в течение всей войны поддерживал самые дружеские отношения с германским послом в Испании!.. Когда французский генералитет оказался поставленным перед выбором: капитуляция или народная война, — он выбрал капитуляцию. Париж был сдан не по военным соображениям, а просто сотому, что «200 семейств» боялись, как бы там не возникла новая Коммуна.

Слова Негрина тогда мне многое объяснили. Вся информация последующих лет их полностью подтвердила.

Мысль о германском вторжении на Британские острова или по крайней мере о серьезной попытке такого вторжения после падения Франции пронизывала всю атмосферу Англии и, как ядовитая примесь, окрашивала все чувства и действия населения. Черчилль в своих военных мемуарах несколько приглушает этот момент. Он старается показать, что Гитлер никогда не имел шансов для успешного проведения операции «Морской лев» (кодовое наименование операции вторжения в Великобританию) и что будто бы руководящие круги Англии уже летом 1940 г. были в этом вполне уверены. Мне думается, что Черчилль здесь впадает в ошибку, свойственную многим мемуаристам, — задним числом показывать себя и своих ближайших коллег умнее, чем они была в момент самого свершения событий. Фактически дело обстояло несколько иначе.

Об этом свидетельствовали многие факты.

Прежде всего об этом свидетельствовала та острая борьба вокруг французского флота, о которой я рассказывал выше. Чрезвычайно показателен был и мой разговор с Черчиллем 3 июля 1940 г., происходивший в его официальной резиденции на Даунингстрит, 10. Премьер был жизнерадостен и энергичен, выглядел очень бодро и свежо. Мне показалось, что он находится в каком-то приподнятом настроении. Только на следующий день я понял, чем это объяснялось.

Разговор наш был краток, но чрезвычайно многозначителен, Я спросил Черчилля, как он представляет себе дальнейшую судьбу французского военно-морского флота. Сидя лицом к лицу с премьером, я еще не знал, что как раз в этот самый день, 3 июля, решается судьба французских морских сил. Для меня была ясна огромная важность их судьбы и истому мне хотелось услышать, что думает по данному поводу столь авторитетный человек, как премьер-министр. Черчилль затянулся сигарой, которая, как всегда, была у него в зубах, и, блеснув лукаво глазами из-за облака синеватого дыма, ответил казенно-бюрократической фразой, которую я хорошо знал из моей переписки с Форин оффис:

— This question is receiving attention (этому вопросу уделяется внимание).

Как раз в тот момент залпы британских военных судов гремели в Оране.

Потом я продолжал:

— Могу ли я спросить, в чем состоит сейчас, после падения Франции, ваша генеральная стратегия?

Черчилль еще раз затянулся сигарой и с усмешкой ответил:

— Моя генеральная стратегия сейчас состоит в том, чтобы выжить ближайшие три месяца.

Понять это надо было так: Черчилль опасается германского вторжения на Британские острова, но с конца сентября, т.е. прежде осеннего равноденствия, примерно через три месяца, в Ла-Манше начинаются бури, и тогда высадка вражеской армии на английский берег становится невозможной.

12 июля я заехал к Идену, который в то время был военным министром. После краткого обмена мнениями о создавшейся ситуации Иден сказал:

— Сразу после Дюнкерка положение было ужасное: триста с лишним тысяч людей, вывезенных из Франции, представляли собой просто толпу патриотически настроенных, но совершенно дезорганизованных и невооруженных парней… Теперь стало немного легче: появились дивизии, имеется кое-какое оружие, но все-таки обстановка исключительно трудная. Ждем вторжения… Конечно, будем драться до последнего… Вот если бы у нас было больше вооружения! А его так мало!..

— Но разве нет возможности увеличить количество вооружения? — спросил я. — У вас самих имеется большая военная промышленность, из США можно немало получить…

— Принимаем меры! Самые энергичные меры! — воскликнул Иден. — Но все это требует времени, а даст ли его нам Гитлер?

Я не считал удобным в разговоре с Иденом уточнять вопросы вооружения, но из других источников я знал, что как раз в те дни между Черчиллем и Рузвельтом шли переговоры о срочном получении Англией из США большого количества винтовок и орудий, а также нескольких десятков эсминцев. В момент моей беседы с Иденом переговоры еще не были закончены, однако здесь будет, пожалуй, уместно сказать, к чему они в конце концов привели.

Американцы дали англичанам полмиллиона винтовок, несколько сот орудий и 50 эсминцев — все это было вооружение, оставшееся от первой мировой войны. Никаких новых образцов, из США получено не было. В том крайнем положении, в каком Англия находилась после падения Франции, даже и это вооружение являлось большой ценностью, и я хорошо помню, с какими волнением и тревогой министры ждали тех конвоев, которые везли через океан американский «подарок». Винтовки сразу по прибытии были розданы членам отрядов «home guards», т.е. отрядов самообороны, призванных специально для защиты страны от вторжения; они заменили в ряде случаев охотничьи ружья, пики и дубины, которыми раньше за неимением лучшего были вооружены многие «гвардейцы». Прибывшая артиллерия вошла частью в регулярную армию, частью в те же отряды самообороны. Эсминцы, поступившие в распоряжение английского правительства значительно позднее, сыграли свою роль в морской войне, которая все больше расширялась и углублялась.

Я не случайно поставил слово подарок в кавычки. Допускаю, что Рузвельт лично готов был предоставить американское вооружение без какой-либо компенсации, ибо, как человек крупного масштаба, он хорошо понимал, что Англия является первой линией обороны США против угрозы мирового господства Гитлера и что поэтому основной стратегический интерес США лежит во всемерном укреплении этой первой линии. Однако Рузвельту приходилось считаться с засильем близоруко-жадных дельцов в руководящих кругах страны, которые даже собственное спасение хотели продавать за доллары. В результате англо-американская трансакция 1940 г. приняла гораздо менее благородный характер. Как-то, уже много позднее, Ллойд Джордж мне сказал: