Я выразил удовлетворение по поводу заявлений министра иностранных дел и обещал немедленно же информировать о том Советское правительство. Затем я прибавил:

— Могу я обратиться к вам с просьбой? — и когда Иден ответил полной готовностью ее исполнить, я продолжал: — Передайте премьеру, что исключительно важно было бы, если бы в своей сегодняшней речи он был максимально определенен по двум вопросам: о том, что Англия будет твердо поддерживать СССР в этой войне, и о том, что Англия ни в коем случае не пойдет на мир с Германией. Англии и СССР предстоит сейчас пройти немалый отрезок исторического пути вместе. Во избежание излишних трений и разногласий надо предупредить возможность каких-либо недоразумений между обеими сторонами.

Иден выслушал меня и сказал:

— Охотно исполню вашу просьбу. Не сомневаюсь, что премьер отнесется к ней с большим вниманием. Между вами и нами должна быть полная ясность отношений.

Дальнейшее — увы! — показало, что как раз этой «полной ясности отношений» между Лондоном и Москвой не было на протяжении всей войны, но тогда это еще было в лоне будущего, и поэтому я ушел от Идена очень ободренный.

В 9 часов вечера Черчилль выступил по радио. Я внимательно слушал его. Премьер не скрывал, что он был и остается принципиальным противником коммунизма и что он «не возьмет назад ни одного своего слова», сказанного за минувшие четверть века против коммунизма, но, продолжал Черчилль, «все это сейчас бледнеет перед открывающейся перед нами картиной… Я вижу русских солдат, которые стоят на пороге своей родины и охраняют поля, с незапамятных времен обрабатывавшиеся их отцами. Я вижу их на страже своих домов, где матери и жены молятся — да, да, бывают моменты, когда все молятся, — о безопасности своих любимых, своих кормильцев, своих защитников и покровителей. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где у земли с таким трудом отвоевываются средства к существованию, но где все-таки у людей имеются простые человеческие радости, где девушки смеются и дети играют. Я вижу, как на все это наступает ужасная военная машина нацизма…»

Далее, касаясь военной политики Англии, Черчилль говорил: «Мы полны решимости уничтожить Гитлера и всякое напоминание о нацистском режиме… Мы никогда не будем вести переговоров ни с Гитлером, ни с кем-либо из его банды… Каждый человек, каждое государство, которые ведут борьбу против нацизма, получат нашу поддержку… Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю ту помощь, на которую способны».

Черчилль обосновывал свое отношение к СССР и его борьбе подлинными интересами Англии. Гитлер, говорил он, «хочет сломить русскую мощь, ибо надеется, что если это ему удастся, он сможет бросить главные силы своей; армии и авиации на наш остров… Его вторжение в Россию есть не больше, как прелюдия к вторжению на Британские острова… Вот почему опасность для русских — это опасность и для нас, и для США точно так же, как дело каждого русского, борющегося за свое сердце и свой дом, — это дело каждого, свободного человека и каждого свободного народа во всех концах земли»[183].

Прослушав Черчилля, я подумал: «На сегодня можно быть довольным: премьер совершенно ясно заявил, что Англия не пойдет сейчас на сделку с Гитлером, что она будет оказывать поддержку Советскому Союзу… Но вот какую поддержку? В каких формах? До какого предела? Ведь формула «всю ту помощь, на которую мы способны», допускает различные толкования. А из истории известно, какие жестокие споры и разногласия часто возникали внутри военных коалиций даже в тех случаях, когда ее участниками бывали государства одной и той же социальной системы. Между тем в данном конкретном случае создается военная коалиция двух социально различных держав — капиталистической и социалистической. Каковы будут их взаимоотношения? Смогут ли они ужиться в рамках одной военной группировки?»

Я долго размышлял на эту тему, но потом вспомнил евангельское изречение «довлеет дневи злоба его», застрявшее у меня в памяти еще с гимназических лет, и решил: «Порадуемся успеху сегодняшнего дня, а дальше видно будет».

Потом передо мной как-то сам собой встал образ Беатрисы Вебб, с которой год назад я беседовал о путях Англии в этой войне, и в моем сознании невольно сформулировался вывод: «А ведь Беатриса оказалась права ход событий подтверждает ее предвидение: Англия получила свою вторую коалицию (первая коалиция, закончившаяся летом 1940 г., была с Францией).

Я с нетерпением ждал каких-либо руководящих указаний от Советского правительства и прежде всего указаний о том, готовить ли мне в Лондоне почву для заключения формального англо-советского военного союза.

Я считал, что в годину великого бедствия каждый советский гражданин должен что-то сделать для своей страны. Из моих прежних разговоров с товарищами в Москве я знал, что вопрос о втором фронте является одним из важнейших в случае нападения Германии на СССР. Я решил сделать соответственный демарш.

Но с кем говорить на такую тему? Логичнее всего было бы говорить об этом с премьером, однако по целому ряду симптомов я склонен был думать, что Черчилль отнесется к такой идее отрицательно (так оно в дальнейшем и вышло). С Иденом? Это было бы правильнее всего с этико-дипломатической точки зрения: ведь Иден занимал тогда пост министра иностранных дел. Однако идеи, если даже допустить, что он встретит предложение о втором фронте сочувственно, находится под слишком сильным влиянием премьера и едва ли решится стать в оппозицию к нему. По указанным соображениям я отказался от мысли обращаться по данному поводу к Черчиллю и Идену.

Тогда к кому же? По вредом размышлении я пришел к выводу, что, пожалуй, целесообразнее всего первый демарш сделать перед лордом Бивербруком. Это был человек смелый и самостоятельный. Он легко воспринимал новые мысли, оригинальные методы действия. Бивербрук был в то время членом военного кабинета Черчилля и как таковой имел отношение к общим вопросам стратегии и ведения войны. Вдобавок за предшествующие шесть лет у меня сложились с ним хорошие личные отношения. Он бывал у меня в посольстве, я бывал у него на его городской квартире в Лондоне и в его имении Черкли. В последние предвоенные годы Бивербрук немало сделал для пропаганды англо-советского сближения. Все это давало мне основание предполагать, что Бивербрук может встретить идею второго фронта более сочувственно, чем Черчилль или Иден. Правда, такой обход премьера и министра иностранных дел представлял известное отступление от нормальных дипломатических правил, но можно ли было считаться с этим в момент столь грозной опасности? Необычная ситуация, естественно, требовала и необычных методов действий. И я решился: на пятый день после начала германо-советской войны я отправился в Черкли и просил Бивербрука поднять в военном кабинете вопрос об открытии второго фронта во Франции.

В тот момент сведения о ситуации на германо-советском фронте были очень путаные и противоречивые. Немцы, конечно, кричали о своих «потрясающих успехах» и изображали дело так, будто бы Красная Армия разваливается у них на глазах. Английские источники были осторожнее, но и они констатировали победы вермахта и поражения советских войск. В английском министерстве обороны тогда говорили, что «немцы пройдут через Россию, как нож проходит через масло», причем пессимисты утверждали, что Гитлер станет «хозяином России» через шесть недель, а оптимисты полагали, что для этого ему потребуется три месяца. Советские военные сводки изображали положение вещей в более благоприятном для нас смысле, но и из них было ясно, что вермахт продвигается вперед, а Красная Армия отступает.

Ставя перед Бивербруком вопрос о втором фронте, я аргументировал главным образом реальными интересами самой Англии. Я говорил, что Британия в одиночку (даже со своей империей) никогда не сможет одержать победу над третьим рейхом и сохранить свои мировые позиции. Для этого ей нужен сильный союзник на суше. Такой союзник у нее сейчас появился. Правда, пока он терпит известные неудачи, но это временное явление. Рано или поздно наступит перелом, и тогда немцы начнут терпеть неудачи.