В послании Черчилля был затронут еще один пункт, которому в дальнейшем было суждено играть немалую роль в отношениях СССР с Англией и США. Финляндия, Румыния и Венгрия, как союзницы Германии, вели войну против СССР, а Англия и США продолжали сохранять с ними нормальные дипломатические связи. Если поведение США еще можно было понять, поскольку они формально не принимали участия в войне против Германии, то от Англии мы вправе были ожидать, чтобы она, как наш союзник, объявила названным странам войну. И мы требовали этого. Но Англия под разными предлогами уклонялась от такого шага. В послании 7 ноября Черчилль излагал Сталину мотивы, по которым британское правительство медлит с выполнением своего союзнического долга[197]. Обращение Черчилля пришло в Москву, когда в нескольких десятках километров от нее еще шли тяжелые бои с немцами. Германские войска уже не могли прорвать оборону столицы, но и Красная Армия еще не могла отбросить их назад. Настроение в Москве было крайне напряженное и тревожное. Отсутствие второго фронта на Западе чувствовалось с особой остротой. Перед ноябрьским праздником в ЦК и правительстве всерьез ставился вопрос: устраивать или не устраивать в создавшейся обстановке парад войск на Красной площади в день 7 ноября? В конце концов было решено устраивать. И парад состоялся под угрозой, что в любой момент на него может обрушиться смертоносный град с немецких бомбардировщиков. Хорошо помню, какой вдохновляющий эффект этот парад произвел на всех советских людей в Лондоне.
Незадолго до ноябрьской годовщины произошла одна неприятная история, вызвавшая сильное раздражение в Москве. Переговоры об объявлении Англией войны Финляндии, Венгрии и Румынии велись в секретно-дипломатическом порядке. Черчилль по этому поводу советовался, конечно, с Рузвельтом. И вот вдруг со стороны Америки сведения о переговорах просочились в печать!
Все указанные обстоятельства надо иметь в виду при чтении ответа И.В.Сталина на цитированное выше послание британского премьера. Ответ Сталина помечен 8 ноября. Это значит, что глава Советского правительства отправил его сразу же после получения послания Черчилля, под непосредственным впечатлением только что прочитанных строк.
«Я согласен с Вами, — писал Сталин, — что нужно внести ясность, которой сейчас не существует во взаимоотношениях между СССР и Великобританией. Эта неясность есть следствие двух обстоятельств: первое — не существует определенной договоренности между нашими странами о целях войны и о планах организации дела мира после войны; и второе — не существует договора между СССР и Великобританией о военной взаимопомощи в Европе против Гитлера. Пока не будет договоренности по этим двум; главным вопросам, не только не будет ясности в англо-советских взаимоотношениях, но, если говорить откровенно, не будет обеспечено и взаимное доверие… Если генерал Уэйвелл и генерал Пэйджет, о которых говорится в Вашем послании, приедут в Москву для заключения соглашений по указанным основным вопросам, то, разумеется, я готов с ними встретиться и рассмотреть эти вопросы. Если же миссия названных генералов ограничивается делом информации и рассмотрения второстепенных вопросов, то я не вижу необходимости отрывать генералов от их дел и сам не смогу выделить время для таких бесед».
Во второй части послания Сталин дал волю своему негодованию по поводу разглашения в печати сведений о переговорах касательно объявления Англией войны Финляндии, Венгрии и Румынии[198].
На другой день я отправился к Черчиллю с посланием главы Советского правительства. Предвидя возможность острой реакции со стороны премьера, я просил Идена присутствовать при нашем разговоре. Черчилль принял меня в здании парламента.
Вынув послание из конверта, он стал его читать. Лицо премьера сразу покраснело, потом левая рука начала взволнованно сжиматься и разжиматься. Когда Черчилль дошел до места, где Сталин говорил о том, на каких условиях он готов принять Уэйвелла и Пэйджета, премьер точно взорвался. Он вскочил с кресла и в состоянии крайнего возбуждения стал бегать по кабинету из угла в угол.
— Как? — возмущенно кричал Черчилль, — я посылаю Сталину моих лучших людей, а он не хочет их принимать!.. Я всемерно иду ему навстречу, а он отвечает мне вот такими письмами!..
Премьер раздраженно махнул в сторону лежавшего на столе послания. Затем Черчилль в страшной ажитации продолжал:
— Не могу понять, чего Сталин хочет? Плохих отношений? Разрыва?.. Кому это выгодно?.. Ведь немцы стоят под Москвой, а Ленинград в кольце блокады!..
Тут я прервал Черчилля и, ухватившись за его последнюю фразу, сделал попытку хоть немножко успокоить премьера.
— Вы правы, — заметил я, — немцы под Москвой, а Ленинград в кольце блокады… Но именно эти факты должны вам подсказать, в каком трудном положении находится моя страна… Надо уметь подняться над мелкими повседневными недоразумениями, трениями, обидами и руководствоваться только большими, основными интересами наших стран. Эти большие, основные интересы сейчас совпадают, и вам, и нам надо разбить Гитлера… Стало быть, мы должны идти вместе.
Меня поддержал Иден: тот советовал премьеру ничего сейчас не решать, а хорошенько обдумать вместе с другими членами кабинета, как в данном случае следует поступить. Черчилль, однако, все еще не мог успокоиться и продолжал ходить, хотя уже более спокойно. Наконец, он сел за стол и, давая понять, что аудиенция окончена, обычным голосом сказал:
— Мы все это обдумаем.
На другой день Бивербрук просил меня срочно заехать к нему. Он усадил меня в кресло в своем кабинете, сам сел напротив в другое кресло и в дружески-доверительном тоне начал:
— Произошла неприятность… Между Уинстоном и дядей Джо (т.е. Сталиным. — И.М.) вышла размолвка… Это никуда не годится… Надо их помирить…
Затем Бивербрук стал говорить, что сейчас самое важное оттянуть, насколько возможно, посылку Черчиллем ответа на последнее послание Сталина. Сейчас Черчилль пылает огнем и страстью. В таком состоянии он может легко наговорить Сталину таких вещей, которые только ухудшат положение. Пусть Черчилль лучше помолчит, отойдет, успокоится. Он, Бивербрук, вместе с Иденом, берутся этого добиться. Но важно, чтобы в ближайшее время и с советской стороны не было никаких действий, которые могли бы вновь распалить премьера, и Бивербрук просил меня оказать содействие в этом отношении.
Я был согласен с планом Бивербрука и обещал ему свою помощь, хотя, откровенно говоря, в тот момент плохо представлял, в чем она может выразиться.
С английской стороны намеченный план был приведен в исполнение: день проходил за днем, а никакого послания Черчилля главе Советского правительства не было. Черчилль молчал и выжидал. Возможно, он делал это демонстративно, ибо до того обычно отвечал на послания Сталина без промедления.
Не знаю, подействовали ли на И.В.Сталина какие-либо сообщения о впечатлении, произведенном в Лондоне его последним письмом, но только 19 ноября, т.е. через 10 дней после отправки им послания 8 ноября, из Москвы вдруг пришла шифровка, в которой мне предписывалось немедленно довести до сведения Идена, что, направляя свое последнее послание, Сталин был далек от намерения обидеть кого-либо из членов правительства, меньше всего премьер-министра. Он бесконечно перегружен вопросами, связанными с ведением войны, и больше ни о чем не может думать. Поднятые Сталиным в послании проблемы — о военной взаимопомощи против Гитлера и о послевоенной организации мира — слишком важны, чтобы их осложнять личными чувствами или недоразумениями. Сталин был очень обижен разглашением переговоров о Финляндии, однако он стремится только к тому, чтобы достигнуть с Англией соглашения по вопросам, поднятым в его послании.
Иден был очень доволен моим сообщением и считал его хорошим мостом для восстановления «мира» между Черчиллем и Сталиным. Действительно, 21 ноября британский премьер направил в Москву первое после конфликта послание, в котором он заверял Сталина, что хочет работать с ним столь же дружественно, как работает с Рузвельтом. Далее Черчилль сообщал, что для обсуждения как военных, так и послевоенных вопросов он намеревается направить в Москву Идена в сопровождении высокопоставленных военных и других экспертов. В данной связи Черчилль делал очень ценное признание.
