Я стал возражать и довольно долго доказывал премьеру, что исполинская концентрация германских сил на Востоке исключает возможность держать 40 немецких дивизий во Франции и что в истории бывают моменты, когда народы и правительства должны во имя собственного спасения идти на свершение сверхчеловеческих дел. Сейчас наступил именно такой момент не только для СССР, но и для Англии.
Черчилль остался, однако, непоколебим. Затем мы вышли из его кабинета в салон, где было много гостей обоего пода. Премьер подвел меня к высокому, очень худощавому, болезненного вида человеку, с продолговатым лицом и живыми глазами, который стоял спиной к камину, и представил меня ему:
— Познакомьтесь, — это мистер Гопкинс.
Имя Гопкинса мне было хорошо знакомо. Я знал, что он является ближайшим советником Рузвельта и играет большую роль в определении внешнеполитической линии США. Я знал, что Гопкинс — человек, сохранивший верность демократическим традициям президента Линкольна. Я знал также, что он послан президентом для переговоров с британским правительством и что Черчилль относится к нему с почтением. И потому я с особенным вниманием посмотрел на Гопкинса, стараясь по выражению его ища, его манерам лучше понять, что же он собой представляет.
— Вот Сталин просит о создании второго фронта во Франции,— скороговоркой бросил Черчилль, обращаясь к Гопкинсу, и затем, пожав плечами, продолжал: — Не можем мы этого сделать сейчас… Не в состоянии…
Затем премьер отошел к другим гостям, а мы с Гопкинсом остались у камина. Я вкратце рассказал Гопкинсу содержание только что происшедшего у меня с Черчиллем разговора. Гопкинс задал мне несколько вопросов, я ответил, потом к нам подошла миссис Черчилль и пригласила выпить по чашке чая. Обстановка для более серьезной беседы с Гопкинсом была явно неподходящей, и я скоро уехал домой, унося с собой впечатление, что Гопкинс относится к вопросу о помощи СССР с гораздо большей симпатией, чем Черчилль. Это родило во мне желание еще раз встретиться с посланцем Рузвельта и обстоятельно поговорить с ним на интересующие меня темы. Я думал: «А может быть именно здесь лежит ключ к реальному разрешению вопроса о помощи?»
В понедельник, 21 июля, я позвонил по телефону американскому послу в Англии Джону Вайнанту и спросил его, где остановился Гопкинс и могу ли я повидаться с ним и откровенно поговорить о событиях на советско-германском фронте. Вайнант, до того много лет являвшийся главой «International Labour Office» (Международного отдела труда) при Лиге Наций, незадолго перед тем был назначен американским послом в Лондоне и еще до нападения Германии на СССР обнаружил большое желание поддерживать со мной близкий контакт.
В ответ на мой телефонный звонок Вайнант сказал:
— Ничего не может быть проще: приезжайте завтра ко мне на завтрак, я приглашу также Гопкинса, и мы втроем побеседуем.
Действительно, 22 июля за столом у Вайнанта произошла моя встреча с Гопкинсом. Я подробно описал ситуацию, создавшуюся на Восточном фронте, объяснил причины наших неудач и подчеркнул чрезвычайную важность второго фронта. Гопкинс слушал меня очень внимательно и с явной симпатией к Советскому Союзу. Вайнант открыто высказывался за второй фронт.
— Мы, США, — наконец, заговорил Гопкинс, — сейчас невоюющая страна и в отношении второго фронта ничем не можем вам помочь. Но вот в вопросах снабжения — иное дело… Мы даем Англии много оружия, сырья, судов и т.д. Мы могли бы немало дать и вам… Но что вам нужно? Не можете ли вы мне сказать?
Я оказался в затруднительном положении. Ибо, хотя в общих чертах я имея представление о наших трудностях, я, конечно, не мог точно перечислить, что и в каком количестве нам необходимо.
Гопкинс заметил, что в данной ситуации важно было бы познакомить и сблизить друг с другом Рузвельта и Сталина. Это имело бы большое значение.
— Вы понимаете, — говорил Гопкинс, — для Рузвельта Сталин сейчас просто имя. Главы вашего правительства он никогда но видел, никогда с ним не беседовал, вообще не имеет никакого представления, что он за человек. Вероятно, и Рузвельт для Сталина тоже весьма туманный образ. Надо изменить такое положение, но как?
Я ответил, что для сближения между главами обоих правительств советского и американского — могут быть три пути: личное свидание, посылка друг к другу доверенных люден, обмен личными посланиями. Первый путь в настоящих условиях явно отпадает, остаются, стало быть, два других.
Прошло пять дней. В воскресенье, 27 июля, когда я, как обычно, находился в Бовингдоне у Негрина, мне вдруг позвонили из посольства и сообщили, что сегодня, не позже десяти часов вечера, Вайнант обязательно хочет приехать ко мне. Я, разумеется, немедленно вернулся в Лондон. Около десяти вечера Вайнант действительно появился в моем кабинете и положил на мой письменный стол три американских паспорта.
— Будьте добры, визируйте сейчас эти паспорта, — ничего не объясняя, сказал он мне.
То были паспорта Гопкинса и двух сопровождающих его лиц. Я с недоумением посмотрел на Вайнанта. Он понял меня и начал объяснять:
— После нашей встречи во вторник Гопкинс стал размышлять, как ему поступить. В конце концов он пришел к выводу, что разумнее всего лично ему поехать в Москву. Правда, физически Гопкинс чувствует себя не совсем хорошо, но ведь он такой человек: если считает что-либо важным, то непременно сделает, несмотря ни на что. Визит в Москву он признал исключительно важным… Ну, конечно, запросил мнение президента: президент ответил согласием… И вот сегодня, вернее сейчас, Гопкинс уезжает в Москву… Когда я поехал к вам, Гопкинс отправился на вокзал… Поезд в Шотландию уходит через полчаса, а из Шотландии утром он вылетит в Россию.
— Каким путем? — быстро спросил я.
— Гопкинс отправится на летающей лодке «Каталина» вокруг Норвегии прямо в Архангельск… Около 24 часов лету, если все будет благополучно… В общем опасное и трудное путешествие, особенно для такого больного человека, как Гопкинс, но он не считается ни с чем.
И затем Вайнант, кивнув на паспорта, прибавил:
— Прошу вас поторопиться с этим… От вас я поеду прямо на вокзал и там передам паспорта Гопкинсу и его спутникам.
Я оказался в большом затруднении. Все визные печати были в консульстве. Консульство находилось не в здании посольства, а совсем в другом месте, до которого езды на машине было минут десять. День был воскресный, и можно было думать, что ни консула, ни его заместителя, живших при консульстве, сейчас нет на квартире, а у них ключи от сейфов, где хранятся печати. В моем же распоряжении было не больше пяти минут времени, иначе Вайнант не мог поспеть к отходу поезда на вокзал… Что было делать?
Я взял паспорт Гопкинса и написал на нем от руки: «Пропустить Гарри Гопкинса через любой пограничный пункт СССР без досмотра багажа как лицо дипломатическое. Посол СССР в Англии И.Майский». Сбоку я поставил дату и приложил посольскую печать. Так же я оформил и два других паспорта.
Вайнант поблагодарил и поспешил на вокзал. Потом он мне рассказывал, что поспел в последний момент: поезд уже двигался, и паспорта он сунул Гопкинсу в открытое окно вагона.
А я сразу после ухода Вайнанта отправил в Москву шифровку-молнию, в которой сообщал об отъезде Гопкинса и просил принять все необходимые меры для дружественной встречи его в Архангельске или Мурманске[189].
Все обошлось благополучно, и 30 июля прибывшего в Москву Гопкинса принял Сталин и имел с ним большую беседу. На следующий день, 31 июля, состоялась вторая такая же беседа. Гопкинс получил авторитетные ответы на все интересовавшие его вопросы. Тем же путем, на летающей лодке «Каталина», Гопкинс вернулся в Англию, а отсюда сразу же полетел домой, в США. Доклад, сделанный Гопкинсом президенту о результатах поездки в СССР, произвел на Рузвельта сильное впечатление и имел большие последствия.
15 августа 1941 г. состоялась так называемая Атлантическая конференция Рузвельта и Черчилля. Оба лидера отправили с нее Сталину послание, которое начиналось так:
