— После сегодняшнего дня я могу смело сказать, что недаром жил на свете.

Некоторое время спустя Фирлингер уехал в Москву в качестве посланника Чехословакии[186].

Гораздо сложнее и труднее оказались переговоры с эмигрантским правительством Польши. Оно возникло в Париже в октябре 1939 г. Во главе его стал генерал Сикорский — хороший военный, но плохой политик, честный патриот старопольского закала и убежденный сторонник французской ориентации.

Мировоззрение генерала Сикорского, насколько я мог выяснить из того, что сам наблюдал и слышал от других, располагалось где-то между умеренным либерализмом и умеренным консерватизмом буржуазного толка. Несчастьем Сикорского являлось то, что около него всегда вертелось слишком много сугубо реакционных фигур, которые прикрывались его именем я которых он по слабости характера не умел поставить на место. Вот почему «правительство Сикорского», существовавшее в Париже и Лондоне в 1939–1943 гг., оставило о себе так много печальных воспоминаний. Это правительство в изгнании было признано Англией и Францией, постепенно обросло различными подсобными органами политического, военного и культурного характера. Его резиденцией сначала был французский город Анжер, а после падения Франции — Лондон.

Британские правящие круги относились к Сикорскому очень благожелательно, и я не раз слышал из уст английских министров и политиков пожелание, чтобы именно он, Сикорский, стал во главе той новой Польши, которая возродится из руин по окончании войны.

Для начала переговоров с чехословацким правительством мне не нужно было никаких посредников, ибо я и раньше хорошо знал его руководящих людей. Иначе было с поляками. Лично я никогда не встречался ни с Сикорским, ни с другими членами его правительства. К тому же отношения между Польшей и СССР в предвоенные годы, не в пример советско-чехословацким отношениям, были мало дружественными, временами просто враждебными. Я не был уверен в том, как правительство Сикорского примет советское предложение о пакте военной взаимопомощи. Поэтому было целесообразнее (таково же было и мнение Москвы) произвести предварительный зондаж с помощью достаточно авторитетного посредника. Исходя из таких соображений, я посетил Идена и просил его выяснить интересовавший нас вопрос. Иден горячо приветствовал намерение Советского правительства и охотно взялся стать посредником между мной и Сикорским.

На следующий день мне позвонил по телефону постоянный товарищ министра иностранных дел А.Кадоган и сообщил, что Иден разговаривал с Сикорским и что Сикорский готов вступить в предлагаемые нами переговоры. Теперь дело лишь за тем, как их организовать.

— Генерал Сикорский, — продолжал Кадоган, — был бы рад, если бы вы заехали к нему и договорились о всех подробностиях процедуры переговоров.

Я усмехнулся и ответил Кадогану:

— Для первой встречи я предпочел бы более нейтральную территорию.

Кадоган понял меня и, тоже усмехнувшись, сказал:

— Если мой кабинет в Форин оффис вы считаете достаточно нейтральной территорией, я готов уступить его вам и генералу Сикорскому. Я даже уйду из него, чтобы вас не стеснять.

— Что ж, ваш кабинет, — ответил я, — кажется мне подходящим местом для нашего первого свидания с генералом Сикорским.

Кадоган выразил удовлетворение и обещал снестись по этому поводу с польским премьером. Полчаса спустя Кадоган снова позвонил мне и сообщил, что Сикорский не возражает против встречи в Форин оффис и предлагает устроить ее на следующий день в четыре часа дня. Кадоган спрашивал, удобно ли для меня это время. Я ответил, что удобно, и просил Кадогана уведомить об этом Сикорского. Я полагал, что теперь все предварительные разговоры кончены, и сразу же принялся за выработку формулировок тех предложений, которые мне завтра предстояло сделать полякам. Однако я ошибся. Еще через полчаса Кадоган в третий раз позвонил мне и сказал:

— Генерал Сикорский просил меня предупредить вас, что он явится завтра на свидание не в четыре часа дня, а на три минуты позже.

Мысленно я расхохотался. Видимо, эти сакраментальные три минуты должны были символизировать разницу в наших чинах? Сикорский — премьер, а я — лишь посол. Вслух я сказал:

— Если генерал Сикорский считает добродетелью неаккуратность в прибытии на условленное свидание, я не возражаю.

Я слышал, как Кадоган на другом конце провода рассмеялся, затем он прибавил:

— Вы извините, что мне пришлось вам передавать несколько странное сообщение, но такова уж судьба посредника… Главное все-таки поскорее начать переговоры.

На другой день ровно в четыре часа я был в кабинете Кадогана. Погода была теплая, солнечная, и я, естественно, явился в Форин оффис в легком летнем костюме светло-серого цвета. Поздоровавшись с Кадоганом, я с усмешкой сказал:

— Итак, три минуты, — и стал внимательно смотреть на стрелку своих ручных часов.

Ровно через три минуты дверь кабинета Кадогана отворилась, и на пороге появился Сикорский в полной парадной форме со всеми орденами и знаками отличия на генеральском мундире. Из-за спины Сикорского выглядывала фигура польского министра иностранных дел Залесского. Его довольно грузное тело как-то вываливалось из черной визитки с полосатыми штанами. Высокий белый воротник подпирал его пухлые щеки. Сикорский взглянул на меня, и по его лицу пробежала легкая гримаса удивления, почти негодования: генерал был явно шокирован легкомыслием моего летне-обыденного костюма. Но делать было нечего: приходилось принимать действительность такою, какова она есть.

Появлению Сикорского в кабинете Кадогана предшествовала (об этом мне рассказывали свидетели) еще более странная сцена. Генерал прибыл в Форин оффис на двух громадных машинах. В первой сидел он сам и Залесский, во второй — его адъютанты в военной форме. Адъютанты стремительно вбежали в здание Форин офисе и затем понеслись по коридорам, расталкивая встречных и громко выкрикивая:

— Генерал идет! Генерал идет!

А за адъютантами величественно следовал Сикорский в сопровождении Залесского.

Кадоган представил нас друг другу и ушел. Мы втроем сели за стоявший в кабинете стол и начали разговор. От имени Советского правительства я предложил Сикорскому и Залесскому заключить пакт военной взаимопомощи против гитлеровской Германии и при этом добавил, что СССР в дальнейшем обязуется содействовать восстановлению польского государства в его национальных границах.

Сикорский и Залесский встретили мои слова без большого энтузиазма, и Залесский сразу же спросил, как надо понимать формулировку «польское государство в его национальных границах».

Я разъяснил, что по нашему представлению, будущее польское государство должно состоять только из поляков и охватывать те территории, которые населены поляками.

На лицах моих партнеров появилось угрюмое выражение. Потом Залесский взял слово и прочитал длинную лекцию на тему о том, что в Польше накануне гитлеровского нападения имелись только поляки и что поэтому будущее польское государство должно совпадать с польским государством в границах 1939 г. В подтверждение своего тезиса Залесский стал серо и нудно цитировать цифры из переписей, производившихся в довоенной Польше, причем у него выходило как-то так, что ни украинцев, ни белорусов в этой Польше почти не было и что единственным национальным меньшинством («Если это вообще можно считать национальным меньшинством!» — подняв палец, прибавил Залесский) в Польской республике являлось только полмиллиона евреев. Министр иностранных дел хотел продолжать свои рассуждения на ту же тему, но тут я не выдержал и, перебив его, сказал:

— Господин министр иностранных дел, в молодости я сам был статистиком и хорошо знаком со всеми теми статистическим трюками, которые царское правительство часто использовало для доказательства недоказуемого… Поэтому не будем больше говорить о статистике!.. У Советского правительства имеются свои собственные, достаточно обоснованные представления о национальном составе населения предвоенной Польши, и я от его имени хочу еще раз повторить, что оно готово содействовать созданию польского государства в его национальных границах, — я особо подчеркнул последние слова, — это основной принцип. Если вы не хотите принять такой принцип, тогда… Тогда, думаю, но стоит и начинать переговоров.