— Можешь, — пожал он плечами, недовольный собой и мной, — еще одно. Я запрещаю тебе заплывать далеко в море.
— Боишься, утону? — прищурилась я.
— Боюсь лишних неприятностей для себя, если утонешь. В некоторой степени я за всех вас отвечаю.
Я пообещала Коле не заплывать далеко, но с условием, если он, отвечая за мою безопасность, снимет с себя ответственность за мою нравственность. Кажется, у меня получилось довольно ехидно.
Ушла я от него, прихватив полные пригоршни песка, сыпала перед собой, беззаботно напевала:
— Сею-вею, сею-вею!
Как больно, как нехорошо на душе было. Будто в коровью лепешку влезла. Нехотя вошла в море, нехотя поплескалась возле берега и неожиданно для себя самой убежала в палатку лить слезы.
А через пару дней Рене и Жозеф познакомились с нашими парнями. Их стали принимать в лагере как своих, и разговоры о моем неприличном поведении заглохли сами собой. С Колей я вела себя, словно никакого разговора не было, но тренироваться совсем перестала.
Уже никто не удивлялся, не роптал, когда к лагерю лихо подкатывала машина мсье Пьера и останавливалась неподалеку от нашей палатки, слегка накренившись на пологом откосе. Это Рене или Жозеф приезжали из Аяччо, предупредить об очередной поездке на утро. Я согласилась с ними ездить, но при одном условии. Возвращаться в лагерь обязательно в тот же день. Условие было принято, неукоснительно выполнялось, между нами установились хорошие приятельские отношения. Мне никто не мешал изучать Корсику, Мари-Роз — кокетничать с Рене.
Обычно договаривались с вечера. Утром мы с Мари-Роз до восхода солнца выбирались на шоссе. Вскоре из-за поворота появлялась машина, мы усаживались, и начиналась бешеная гонка то вдоль моря, то в глубину острова мимо огненно-рыжих скал, мимо сливающихся в одну полоску дорожных столбиков, с короткими остановками на отдых.
Останавливались обязательно возле фонтанчиков, искусно сложенных в плоские четырехгранники из тщательно подобранных окатышей. Крупных вдоль ребра, мелких на остальной плоскости. Все сооружение было примерно в человеческий рост. Мне нравился обычай пить не прямо из отверстия, просверленного каким-то первобытным способом в гранитном булыжнике, а по-особому. Полагалось сорвать с ближнего куста жесткий лист, вставить черенком в отверстие, и только после этого припадать пересохшими губами к ледяной струе. До чего же она была вкусна, корсиканская водица, рожденная в темных недрах!
Вечером братья ссаживали нас возле лагеря и катили домой, а мы ужинали и заваливались спать, утомленные долгим днем. Все виденное при ярком свете продолжало медленно кружиться, разворачиваться фантастическими панорамами, стоило закрыть глаза. Я совершенно перестала ходить на танцы, до кислых физиономий несостоявшихся ухажеров мне не было никакого дела.
Жозеф не пытался за мною ухаживать, и я была ему за это благодарна. Я была уверена, что приятельский стиль поведения устраивает вполне и его. Мы подтрунивали над нашими влюбленными, а те уже и не таились от нас.
Однажды отправились в срочную деловую поездку — выручать попавшую в аварию вторую машину мсье Пьера. В аварии никто не пострадал. Просто двое других двоюродных братьев Жозефа, Морис и Альбер, застряли где-то на половине дороги между Аяччо и Бастией на горной ферме. Рене и Жозеф должны были привезти им новые детали для сломанной машины. Я раз десять переспросила Рене, успеем ли мы вернуться в тот же день, и каждый раз получала утвердительный ответ.
Дорога из Аяччо в Бастию затмила все виденное на Корсике прежде. Главное впечатление — Les Sanginaires — выступающая в море гряда высоченных скал с рваными вершинами. Сначала они шли сплошной стеной, дальше вразброс по морю. Казалось, будто со дна моря вынырнули окровавленные чудища, и грудью встречают морской прибой.
Охая, ахая, чуть не вываливаясь из открытой машины, мы без устали восторгались панорамой, неторопливо кружившей внизу. Только от Кальви дорога резко пошла в гору. Но пока не скрылся за поворотом выдвинутый в залив округлый мыс со старинной крепостью, мы выворачивали назад головы, не желая расстаться с видом городка, защищенного циклопическими крепостными стенами.
Место, куда мы прибыли в пятом часу пополудни, было фермой и одновременно гостиницей для проезжающих в Бастию автомобилистов. Асфальт, бензоколонка, телефон напоминали о ХХ веке, а кругом — нагромождение камней, заросли маки и ни души на двадцать километров окрест. Ферма стояла на уступе, на самом краю обрыва. На дне его лежали каменные глыбы с черными трещинами. Северной стороной ферма прижималась к скалам, а по ним, россыпью и цепочками, карабкались вверх окаменелые рыцари в ржавых доспехах.
Во дворе, ничем не огороженном, стояли стол, скамьи, сложенные бревна и поленницы нарубленных дров. Здесь же был небольшой огород. Открытая и поросшая травой восточная сторона служила пастбищем. По нему бродили четыре овцы и белая коза с отпиленным рогом. Запад был грозно заслонен горами, и солнце уже касалось их зубцов, намереваясь устроить закат намного раньше положенного срока.
Потерпевшие аварию бурно обрадовались нам, четверка братьев кинулась чинить автомобиль, все перемазались, как черти, и после долгих и горячих препирательств выяснилось, что самая крупная из привезенных деталей не подходит.
Ругались, пинали попавшие под ноги камни и железяки. Выход оставался один — ночевать на ферме. Ехать домой за деталью было поздно, до Бастии хоть и ближе, но тоже бессмысленно. Я стала выговаривать Жозефу, а он оправдываться:
— Но, Натали, будьте благоразумны. Я не могу бросить сломанную машину и мчаться отвозить вас в лагерь. И отец рассердится. Ну, так получилось, что делать. Здесь есть комнаты для приезжих, ужином нас накормят, ничего с вами не случится за одну ночь.
Пришлось скрепя сердце согласиться.
У хозяев фермы было восемь душ детей. Старшая дочь, за ней двое мальчиков, погодки, лет по семнадцать-восемнадцать, еще две девочки помладше и трое совсем маленьких. Все, включая отца и мать, красивые, зеленоглазые и черноволосые. Поначалу я думала, что зеленые глаза Жозефа и Рене — только их семейная особенность, теперь же поняла свою ошибку. На Корсике часто встречаются люди с темно-зелеными глазами.
В семь часов все сели ужинать вместе с хозяевами во дворе. Молодежь быстро перезнакомилась, мать этого прекрасного семейства покровительственно смотрела на нас, изредка поворачивала гордую голову к мужу, что-то говорила и встречала такой же добродушно-покровительственный взгляд. Малыши влезали к ней на колени, получали требуемый поцелуй, потом слезали, уступая очередь следующему.
Во дворе под навесом находилась странная облупленная машина, что-то вроде механической шарманки. Чтобы вызвать ее к жизни, надо было бросить в щель на корпусе позеленевшую медную монетку. Получив мзду, шарманка удовлетворенно кряхтела, сипела, в утробе ее раздавался треск, — казалось, она вот-вот распадется на части. Но, спохватившись, старушка вдруг начинала играть. Было в ее репертуаре несколько старинных вальсов и быстрых фокстротов, и мы весело закружились под неведомо откуда взявшейся в небе сразу спелой луной. Особенно усердствовали хозяйские сыновья и дочки. Малыши тянули руки, просили, чтобы с ними тоже потанцевали. Мать брала каждого по очереди, делала несколько па, но старалась держаться подальше от наших темпераментных прыжков.
Когда мелодия заканчивалась, Тино, старший сын, вытаскивал из-под шарманки проволочный крючок, поджимал губу, с напряженно обращенным к луне взором доставал обратно использованную монетку и снова бросал ее в щель. Склеротическая прабабушка всех шарманок не замечала подвоха и продолжала наяривать фокстрот.
Наконец хозяйка объявила окончание вечера и велела всем укладываться спать. Я огляделась. Рене и Мари-Роз исчезли. Жозеф взялся показать мне, где находится отведенная нам с ней комната, повел по длинному коридору и открыл одну из многочисленных дверей.
Комната была небольшая, чистенькая. В углу умывальный столик с мраморной доской, фаянсовым кувшином, совсем на французский лад. Только кровать почему-то стояла не в углу, а посреди комнаты, упираясь изголовьем в стену. Открытое, без занавесок, окно выходило во двор. На столе горела керосиновая лампа с ясным, натертым до блеска стеклом.
