— Если он захочет тебя проводить — меня не ищи.

Она согласно и счастливо кивнула и улетела в вальсе.

Отшумел, откатил в прошлое веселый бал. Оленька, в который раз, легла в больницу. Навалилась скука. Я возвращалась с работы, ужинала и устраивалась на кровати с книжкой. Или набирала полную ванну воды и мокла, покуда мама не начинала стучать в дверь:

— Наташа, ты там, часом, не утопла?

Каждый пустой день переливался в порожний. Жила как на вокзале. Только не знала, придет ли за мной поезд. А если придет, то повезет куда?

Дома у нас, правда, было на редкость спокойно. После «санатория» мама была ровна, стряпала нам с Сашей вкусные ужины, много вязала. Мы с Сашей подставляли ей бока и спины и терпеливо ждали, пока она сочтет петли. К нам часто приходил Петя, слонялся из комнаты в комнату, ныл:

— Поговорите со мной!

Не отрываясь от спиц, мама поднимала брови, начинала считать вслух:

— Пять, шесть, одна воздушная, две вместе.

Я приставляла палец к строке:

— Отстань, Петя, ты мешаешь, а у меня интересное место. Возьми тоже почитай.

Однажды пристал с ножом к горлу.

— Давай сходим куда-нибудь.

— Куда?

— Хоть в дансинг!

— Ты с ума сошел, — отмахнулась я и перевернула страницу.

Лень было слезать с насиженного места, одеваться, красить ресницы. Но вмешалась мама, велела подняться сию же минуту, привести себя в порядок и пойти с Петей хорошенько повеселиться.

— Совсем в старуху превратилась!

Пришлось уступить. Мы отправились в Баль Мюзетт, место весьма примечательное.

Это был дансинг для простонародья. Там своеобразно и в быстром темпе танцевали парни в сдвинутых на один глаз каскетках и девушки в дешевеньких цветастых платьях. Если девушка приходила одна, без кавалера, ее имел право пригласить любой, без предварительного знакомства. Манера приглашать тоже была своеобразная. Парень подходил к одиночке, не глядя, протягивал руку:

— Пойдем, что ли?

Некоторые даже не затруднялись подходить, просто манили пальцем облюбованную красотку и делали губами «пст!». Никто не обижался, здесь было так принято.

В меня пальцем никто не тыкал, я пришла с кавалером. Да каким! Я сказала Пете:

— Не будь ты моим братом, я бы в тебя влюбилась.

Мы потанцевали, сели за стол пить пиво с креветками, Петя стал рассказывать какую-то смешную историю и вдруг оборвал себя на полуслове, закричал радостно:

— Смотри, смотри, да ведь это Веня! — вскочил, замахал руками, подзывая кого-то.

Я увидела, как на Петин призыв к нам с трудом продирается сквозь стену танцующих тот, кого он назвал Веней. Ну, такого красавца я в жизни своей не встречала! Он был, хоть и не принято так говорить о мужчинах, ослепительно красив. Ангел неба шел к нам по зашарканному полу дансинга.

Он обнялся с моим братом, долго тряс его руку, познакомился со мной, сел за наш столик, лихо подозвал официанта и заказал три перно. Все это очень по-земному. Петя запротестовал. Он не любил спиртного. Я никогда не видела его пьяным, да и курил он больше для форсу, и не сигареты, а трубку. Как правило, трубка неизменно угасала после второй затяжки. Но Веня был неумолим.

— Нет уж, изволь, ради такой встречи полагается выпить.

Из дальнейшего разговора стала понятной их буйная радость. Они были школьными товарищами, учились вместе и дружили. Вспоминали колледж, однокашников, учителей. Они поворачивали ко мне возбужденные лица.

Наговорившись, решили потанцевать. Веня пригласил меня, Пете приглянулась девушка за соседним столиком.

Танцевал мой партнер легко, но манерно. Изгибался спиной, словно у него не было позвоночника, рука была не крепкая, вялая. Я старалась не смотреть на него, зато видела обращенные со всех сторон взгляды. Смотрели не на меня, на него. Мне стало жаль Веню. Я не могла представить рядом с ним ни себя, ни любую другую женщину.

Поздно вечером мы отправились домой на такси. Веня вызвался провожать нас. Они с Петей довели меня до подъезда, мило попрощались, и я побежала наверх.

На другой день у тети Ляли стряпались воскресные пельмени. Я должна была помогать, но пришла слишком рано, бабушка и тетка еще отдыхали. В столовой, лицом к окну, сидел одинокий Петя. Он обернулся — я испугалась. Такое у него было измученное и совершенно больное лицо.

— Ты чего? Что случилось?

— Тошнит от вчерашнего.

— С чего тебя тошнит? С одной рюмки перно?

Он досадливо дернул плечом, взъерошил волосы. Вид сделался совсем несчастный, брови поднялись домиком.

— Не то, не то! — и совершенно неожиданно он напал на меня, — ты думаешь, ты Веньке понравилась? Думаешь, он влюбился в тебя с первого взгляда и поэтому поехал провожать?

— Ты с ума сошел! Да разве в такого можно влюбиться? Его под стеклянным колпаком в музее надо показывать.

— В музее… У, сволочь паршивая! Подонок!

Я решительно сказала своему загадочному братцу:

— Или ты объясни все толком, или убирайся, я буду тесто месить.

Он треснул кулаком ни в чем не повинный подоконник и заорал:

— Не тебя он ходил провожать, не тебя! Меня! — и шибко ударил себя в грудь.

Я широко открыла глаза:

— Петя, я ничего не понимаю.

Секунду он смотрел на меня, вскочил, схватился за лицо и повалился с хохотом на маленький диванчик в углу. Длинные ноги его затряслись, как у припадочного. По-моему, у него начиналась истерика. Но он быстро взял себя в руки.

— Проводили тебя, ты ушла. Остались поболтать еще пару минут. И вдруг, представляешь себе, эта сволочь лезет ко мне с объятиями! Поняла?.. Да педераст он паршивый, вот кто! Я растерялся, стою, как дурак. Потом — бац — в ухо ему заехал. Он стоит и плачет. Плачет! Вот такими слезами! Я его луплю, а он плачет.

Петя окончательно расстроился, ссутулился. Сидел с опущенной головой и время от времени встряхивался, как петух после боя. Мешал ему свалившийся чуб. Я подошла, поправила его густые волосы.

— Не принимай так близко к сердцу. Наплюй, и все.

— Эх, тебе не понять. Он же такой хороший парень был, такой товарищ. Он же нормальный. Это не природа его обидела, это жизнь такая… Кончаем лицеи, колледжи эти никому не нужные. И болтаемся. А слабаку подвернется богатая сволочь и начинает обхаживать: «Идите, молодой человек, ко мне в секретари! Или не в секретари. Я сыночком стану вас называть. Взамен небольшая услуга». И на Веньку кто-то польстился. Как же, красив! Вот и свернули мозги набекрень, — он перешел к столу, стал чистить свою трубку. — А с девчонками, думаешь, лучше? Ты помнишь, была такая Анечка Смидович? Зашел я как-то раз в кафе. Сидит эта самая Анечка, размалеванная, юбка задрана, и какой-то тип ее тискает. Потом этот тип ушел. Она увидела меня, узнала, грустно так говорит: «Что, Иволгин, смотришь? Укатали сивку крутые горки. Вот, брат, до чего докатилась». А ведь она совсем молоденькая. И ты мне скажи… Вот скажи: за что? Почему мы все барахтаемся в какой-то тине и знаем — выхода нет. Все знают. Ты. Я. Татка начала понимать.

— Постой, — остановила я затянувшийся его монолог, — не все же на панель идут. Я не иду, Татка тоже не собирается. Да и ты не пойдешь в услужение к богатой сволочи, — меня вдруг разобрало зло, — я тебе больше скажу. Не так уж много наших пошло по кривой дорожке. Ну, Анечка. Да, ей не повезло, и мне ее жаль. А кто еще? А из ребят? Я, например, знаю только про одного, как твой Венечка. А кто еще?

— Ну-у, я как-то не задумывался, протянул Петя. Видно было, что он перебирает в памяти всех наших знакомых. Тряхнул головой, улыбнулся светло, — нет, правда, не знаю.

— Вот видишь, — довольная, поучала я его, — я тебе больше скажу — Константинополь.

— Что — Константинополь?

— Мы теперь взрослые, понимаем. Там проституция ради куска хлеба была жуткая. Но, ни моя мама, ни твоя мама, они же не стали как Анечка.

— Константинополь, — произнес он задумчиво, — Константинополь все же оставил отметину.