Я поняла их диалог с Гамлетом в сцене с театральным представлением. На словах — одно, пустячный разговор и сплошные любезности, а на самом деле? Как он жалит, как жалит ее! Она же все понимает. Она предчувствует наказание, и сходит с ума. Именно в тот момент. А Полоний? Полоний — последняя точка.

Разобравшись во всем, я начала безумствовать. Убрала все лишнее со стола, сдвинула его к чертовой матери в угол, стульями обозначила площадку — начали!

О, моя Офелия! Вот он кладет голову ей на колени — ожог, блаженство! Но кругом глаза. Так и шарят, так и выискивают. Все нельзя. Каждое слово, каждый жест под контролем. Я кожей чувствовала, как переливается в нее притворное гамлетово сумасшествие. Не пожалел девочку…

Тело стало гибким. Как застоявшаяся лошадь, я сорвалась с узды. Голос крепнул, Офелия вошла в меня и изнутри моего тела говорила с окружавшими нас привидениями.

Боря застал меня в самый разгар. Принесла нелегкая раньше времени! Он застыл на пороге, поводя головой вслед каждому моему проходу.

Дура, мне бы рассмеяться, обратить все в шутку! Я пошла на него с розмаринами, рутой и мятой. С букетом. Свихнувшаяся.

Бедняга, он никогда не читал Шекспира. Он затряс меня, схватил за плечи, стал щупать лоб.

— Балда! — разозлилась я. — Это Гамлет!

— Какой Гамлет? — запрокидывал он мою голову, чтобы заглянуть в горло.

Я вырвалась. Стало пусто, тяжесть навалилась, словно меня избили. Я сказала обычным голосом:

— Помоги переставить стол.

Мы поставили стол на место, я прилегла. Заломил висок. Он сел рядом, стал растирать мне руки.

— Ну, мать, ты меня напугала!

Я сказала чуть не плача:

— Отпусти меня в театральную школу!

Вот тогда он понял. Дошло до него, какие такие игры разыгрываются в его доме. А мне настала пора узнать, что в Борином представлении артистка и проститутка — одно и то же.

Две недели он вбивал в мою голову эту дикую мысль. Я устала сопротивляться, доказывать, приводить в пример маму. Как автомат, я стала соглашаться со всей этой белибердой, лишь бы не слышать занудный голос, мне, мне, объясняющий, что такое театр и искусство! Я дала честное слово, никогда больше, ни при каких обстоятельствах не заикаться о театральной школе. Я даже пьесы от греха подальше отнесла маме. Вот тебе и Офелия, вот тебе и нимфа.

Мой незадачливый дебют еще долго мучил его. Он с опаской поглядывал в сторону жены — вдруг выкинет какую штуку! И стал с тех пор называть меня «коробка с сюрпризами». Но я не знала, какие сюрпризы таятся в нем.

Началось с мелочи, с пустяка. Шли в кино и встретили давнего Петиного приятеля Володю де Ламотта. Я познакомила его с мужем, стали вспоминать общих друзей, увлеклись. А Борис Валерьянович смотрел в сторону, прищурясь. Я потянула Борю за рукав к нам поближе и увидела мрачное, насупленное лицо, желваки, гуляющие на скулах. Заторопилась, распрощалась с Володей, нацелилась идти дальше, но меня развернули и повели за локоть, домой.

— Почему мы идем домой? Мы же хотели в кино.

Он не отвечал, шагал в грозной сосредоточенности. Я не поспевала, то и дело подворачивала каблук.

Он почти втащил меня на третий этаж, в квартиру. Ни слова не говоря, рванул и располосовал праздничное зеленое платье, как шелудивого котенка швырнул на кровать. Кое-как запахнувшись в лохмотья, я отползла к стене. Начался форменный допрос:

— Кто этот щенок?

— Какой щенок? — со слезами, на срыве, вскричала я и тесней прижалась к стене.

— Тот, с которым ты была столь любезна на улице!

— Боря, помилуй, я этого мальчика знаю с детства, когда нам всем было по двенадцать лет! Это Петин приятель!

Так с размаху мы въехали в новые отношения. Грозная тень Валентины Валерьяновны выросла за спиной: «Мы тебя предупреждали!»

Он ревновал. Он ревновал к знакомым, к подругам, к прохожим, к Пете, к маме, к отчиму. Это что! Он ревновал к вещам! Он по очереди переколотил мои любимые вазочки. Зеленое платье разодрал на мне; серое в вишенках прожег сигаретой. Нарочно поднес сигарету и прожег. Он залил чернилами том Некрасова, оберегаемый с детства.

Все страшнее, все круче заворачивалась пружина скандалов. Я плакала, оправдывалась, хотя оправдываться было не в чем. Пугаясь моих слез, он рвал на себе волосы, кидался на колени, колотил себя в грудь лапищей и проклинал свой дикий характер. Мне становилось его жалко. Я прощала. Он ходил за мной по пятам, виноватый, с молящим детским взором. Через неделю-другую все начиналось сначала. Наконец он явился домой, потрясая револьвером, и заявил, что сейчас застрелит меня.

Странно, но я успокоилась. Стало все безразлично и даже смешно. Я сказала безо всякого наигрыша:

— Погоди, не стреляй, я лягу и приму эффектную позу.

Легла. Не знаю, насколько это было эффектно, но позу какую-то приняла. Откинула правую руку, левую приложила к сердцу, рожу скорчила подобающую случаю. Убивай! Я была уверена — он не выстрелит.

Не выстрелил. Револьвер полетел в сторону. Боря уткнулся в мои колени в слезах и раскаянии.

Мы в сто первый раз помирились, но с тех пор уже не замирало сладостно мое сердце, когда он обнимал меня после работы, ступив на порог. И, в довершение всего, я совершенно перестала его бояться.

Осенью я серьезно заболела. Нервы сдали: много ходила по холоду, по слякоти, лишь бы не сидеть в одиночестве дома. Схватила бронхит. У Бори в это время были постоянные разъезды, ухаживать за мной было некому. Из опасения, как бы бронхит не перешел в воспаление легких, мама перевезла меня к себе, и вдвоем с тетей Лялей они поставили меня на ноги. Длилась вся эта канитель две недели, а когда я собралась домой, выяснилось: моей чудной, ухоженной квартиры не существует больше. Боря отказался от нее, продал мебель и снял комнату в отеле возле метро Распай.

Увидала новое жилье — защемило сердце. Такое оно было неуютное, кривобокое.

— Зачем ты это сделал? — спросила я, стоя на пороге и не решаясь войти.

Он забегал, загрозил кулаками.

— Я потому… Я потому это сделал, чтобы прекратить интриги!

— Какие интриги, Боря, кто против тебя интригует?

— Все! Твоя мать! Твоя тетка! Они ненавидят меня! Они спят и видят, когда ты уйдешь от меня! Я не слепой! Я вижу! Но ты запомни! Ты — моя жена! Я никому не позволю совать нос в наши отношения!

Глупый. Да разве я могла признаться маме и рассказать правду про нашу жизнь? Чтобы услышать в ответ: «А мы тебя предупреждали!»?

Он все бегал вокруг меня, все грозился. Я попросила его посторониться и вошла. В комнате было что-то вроде ниши, где стоял таз для умывания и отгороженная грязной цветастой ширмой газовая плита.

Я приблизилась к кровати и положила ладони на холодные перильца. На них были знакомые медные шишечки. На окне застиранная занавеска, на полу затоптанный коврик. Шкаф с кривым зеркалом. Все, как положено по штату в недорогом парижском отеле. Я отогнула перину. Клопы тоже были.

— В этом отеле живут мои друзья, — заявил Боря, — теперь нам не будет скучно, и ты перестанешь жаловаться, что к нам никто не ходит.

Борины друзья явились знакомиться со мной в первый же вечер. Звали их Авдеев и Марков. Марков постарше, с жирным угреватым лицом, засаленными прямыми волосами. Едва Боря представил его, он принялся рассказывать скабрезные анекдоты и первый хохотать над ними.

Авдеев был молчаливым удлиненным субъектом. Он был весь в длину. Длинные руки, длинное туловище, длинное лицо, длинный, расплющенный на конце нос. Даже голова у него была вытянута и заострена на макушке. Не понравились мне Борины друзья, но делать нечего, пришлось греть принесенный из ресторана ужин, выслушивать скабрезности Маркова. Поздно вечером, проводив гостей, я спросила Борю:

— Что тебя с ними связывает?

Он важно ответил:

— Как же, мы знакомы еще по Болгарии, а теперь работаем вместе. Кстати, с Марковым будь поласковей, он у нас заведует в гараже.