— Но тогда нам надо вернуться! Ведь многие теперь едут.

— В Советскую Россию? — насмешливо и грозно спросила тетка, — другие — пожалуйста. Это их дело. Я в СОВЕТСКУЮ Россию, — она сделала ударение, — никогда не вернусь. Тех, кто едет, великодушно прощают. Скажите на милость! Меня не надо прощать. Я перед ними ни в чем не виновата. Виноваты они. Это их я простить не могу. Это они выгнали меня из дому и убили моего мужа. А я вот этими руками похоронила его. В чужой могиле под чужим именем. Чтобы не отрыли.

— Но не все же убивали.

— Что-о? Нет уж, все! Все они, позабыв совесть и стыд, убивали и грабили. Они называли это экспроприацией! По-русски это называется воровство. Я с ворами жить не намерена. И обожать этот «разнесчастный» народ, в отличие от твоей мамы, тоже не намерена. Я тоже народ. Причем, не худший его представитель… — она снова подошла к окну. — В Россию ехать! К большевикам! Да никогда в жизни!

Тетя Ляля оставила меня ночевать. Вскоре пришли из гостей Петя и Татка, и мы серьезных разговоров больше не затевали. Я рассказала про все и предложила поздравить с началом свободной жизни. Шутка получилась грустная.

Поздно вечером, словно виноватый в чем-то, пришел Фима. Тетя Ляля была с ним предупредительно ласкова, но все это мне не понравилось. Говорили о чем угодно, старательно избегая острых углов. Случайно выяснилось, что у меня для устройства на работу до сих пор нет паспорта. Фима вызвался помочь. Без него я бы никогда не распутала это дело.

Когда мы уезжали из Константинополя, взрослые получили нансеновские паспорта. Был такой паспорт и у мамы на девичью ее фамилию. Мои метрики в переездах затерялись, и меня просто вписали в мамин паспорт: Наталья, дочь Вороновской.

В Париже нансеновские паспорта уже не имели силы и были заменены на французские. Потом мама вышла замуж за Сашу, и меня снова вписали к ней, не вдаваясь в подробности. Я получилась уже не Вороновская, а Корнеева. По отчиму. Хотя официально он меня никогда не удочерял. Все эти годы я жила под его фамилией и терпеть ее не могла. Теперь, когда настало время получать паспорт, я решила вернуть свою законную фамилию, фамилию моего родного отца — Сумарокова. С этим мы и отправились с Фимой в эмигрантское консульство на улице Генего. Было такое консульство уже давно не существующей Российской империи. Оно мнило себя законным, и возглавлялось Маклаковым.

После долгих переговоров там согласились дать мне метрику, если я приведу двух свидетелей моего рождения. Тетя Ляля отозвалась сразу, дядю Костю пришлось уламывать. На следующий день они явились в консульство, засвидетельствовали факт моего рождения, и мне выдали метрику на Сумарокову. Теперь нужно было идти получать паспорт во французскую префектуру.

Я все говорю — паспорт, паспорт. Это не было настоящим паспортом. Никаких паспортов эмигрантам не выдавали. Это было всего лишь удостоверение личности для апатридов, так называемое carte d’identite, вид на жительство.

Их было три сорта. Удостоверение первого сорта стоило двадцать франков и давало право на работу. Оно так и называлось — рабочая карта. Второе — студенческое. С таким удостоверением ты мог поступить и учиться в любом учебном заведении Франции, если позволяли средства. Но права на работу такая карта не давала.

Третья карта стоила дорого — сто франков. Но без права на работу и учебу. Получив такое чудо-юдо в руки, человек невольно задавался вопросом: а как существовать? Но это никого не интересовало.

Тайна стоимости carte d’identite заключалась в следующем. Ну, со студенческим понятно, — человек учится. А вот рабочую выдавали лишь в том случае, если есть бумага, что тебя берет на работу такое-то предприятие с таким-то жалованием. Но получить такую бумагу без carte d’identite было практически невозможно. Создавался порочный круг, и в нем крутилась добрая половина эмиграции.

Ясно, что на работу устраивались. Нелегально, на самую тяжелую, с драконовскими условиями. И не пикни. Что угодно могли с человеком сделать, а он молчаливо соглашался, лишь бы не потерять и этого. Да, и еще. Всем прибывшим в Париж по нансеновскому паспорту автоматически выдавали рабочую карту.

Удостоверение с производства, липовое, конечно, достал Фима. Он же отправился со мной в префектуру.

И вот стою, опершись на деревянный барьер, а чиновник, с расчесанной на прямой пробор головой крутит мои бумаги.

— Ничего не понимаю! Податель один, а документы на две фамилии. С этими вашими русскими историями никогда не добьешься толку.

А Фима с улыбочкой:

— И не пытайтесь, дорогой друг. У вас только голова заболит. Русская история и впрямь до того запутана… Выдайте лучше этой милой девушке рабочую карту — и дело с концом.

И под метрику мою сто франков ему — шасть! А это большие деньги.

Чиновник почесал кончик носа, погладил височки, сморщился, иронически посмотрел на лучезарного Фиму и… выписал carte d’identite с правом на работу. Я за все это время не проронила ни звука. Стояла и смотрела, как дурочка.

Вышли мы из префектуры. Я бросилась Фиме на шею и разревелась. Прямо на улице.

— Ну, ну, ну, Наталья, глупости какие! — смутился он и повел меня в ближайшее кафе кушать мороженое.

Себе заказал рюмку коньяку и кофе. Я ела мороженое и расправлялась с остатками слез. А Фима сидел напротив, смаковал коньяк, но глаза у него были грустные. Такого большого, благополучного, стало его вдруг нестерпимо жалко. Сказать ему я ничего не могла, помочь было нечем. Мы говорили о пустяках, а я вспоминала давнее. Мы тогда на Вилла Сомейе жили.

Однажды Фима пригласил маму, Сашу и тетю Лялю в ресторан. Они нарядились и ушли, а через час вернулись, хотя их ждали заполночь. Фима слегка смущенный, мама и тетка хохочущие, а Саша злющий, как черт.

Разгневанный Саша не стал ничего объяснять, удалился наверх, в спальню, и даже дверью хлопнул напоследок, а мама и тетя Ляля уселись в столовой и, хохоча и перебивая друг друга, стали рассказывать бабушке, ну, и нам, поскольку мы тут же вертелись, историю. Фима сидел в углу, прятал усмешку и разыгрывал сконфуженного мальчика.

Пришли они в ресторан, заказали хороший ужин, принялись за еду, как вдруг на Фиму напала блажь.

— Сейчас, — торопливо жевал он бифштекс, — сейчас встану и провозглашу тост за Россию.

— Брось, Фима, не устраивай сцен, — стал уговаривать Саша, — могут быть неприятности, может получиться скандал.

— Какие неприятности, какой скандал! — отмахнулся Фима и поднялся во весь рост с бокалом в руке.

Речь его, как уверяли мама и тетя Ляля, была неотразима. Французы вскочили с мест, кинулись жать Фиме руку, а Саша сидел красный, разгневанный и скрежетал:

— Это невыносимо! Это неприлично! Уйдемте! Уйдемте!

Он решительно бросился к выходу, остальным ничего не оставалось — пошли следом. Их провожали аплодисментами развеселившиеся французы.

— Они издевались над нами! — шипел всю обратную дорогу Саша. — Как ты не понимаешь — твоя выходка унизительна, низменна!

Фима оправдывался, говоря, что никакого унижения в данном случае не было. Французы остроумный и веселый народ, они с удовольствием выпили за Россию. Но Саша был непреклонен.

Дома Фима любил поразглагольствовать. На любую тему. В том числе и о России. Он нет-нет, да и скучал по ней. А еще он любил вспоминать Украину.

— Что ты, Фимочка, такой грустный? — спрашивал кто-нибудь.

— Так… Сплин. По Крещатику бы теперь, по снежку пройтись.

Когда на Вилла Сомейе приходили гости, бабушка, не имея возможности разместить всех в столовой, разрешала нам взять еду и отнести наверх с условием не шалить. В то время мы предпочитали отдельные ужины общим, а теперь я жалею. За столом можно было услышать массу интересных вещей.

Но, бывало, народу собиралось немного, нас оставляли, и мы слушали взрослые разговоры. Один вечер запомнился. Бабушка тогда сделала маме замечание: