— Вам надо немедленно уходить.
Он не ответил. Встал с корточек, положил руку на мое плечо:
— Пойдемте, Наташа, всё.
— Вам надо уходить! — взмолилась я.
Он покачал головой.
— И оставить Тамару с детьми заложницей? Нет.
Мы стояли лицом к лицу. Неожиданно для себя я попросила:
— Благословите, батюшка.
Он истово перекрестил меня. Я поцеловала его руку. Уходя, он задул единственную и ненужную теперь свечу.
А посланец Софьи Борисовны, Анатолий, ехал тем временем к Даниле Ермолаевичу на ферму. Он прибыл на место рано утром, и первым, кого увидел во дворе, был Сережа.
Тот поднялся с рассветом и возился возле сарайчика. По небу проплывала сплошная пелена, но ясным был воздух, и видно было далеко-далеко, словно раздвинулся горизонт, обнаружив за привычной чертой крохотные домики, окруженные печальными пашнями. И засмотрелся мой Сереженька в эту даль.
Он услышал — во дворе кто-то ходит. Брехнул и громыхнул цепью сторожевой пес, потом умолк. Сережа обернулся — Анатолий. Несчастный, понурый, черный. Они сошлись на середине двора. Не зная, куда деть трясущиеся руки, Анатолий все ему рассказал.
— Вы, Сергей Николаевич, сами идите к матушке. Я не смогу… — и отвернулся, плача и дергаясь плечами.
Сережа вошел в просторную кухню, где, поднявшиеся спозаранку, возились, начиняя колбасы, матушка и Данила Ермолаевич. Матушка обернулась, вопросительно подняла брови.
— Там… Приехал Анатолий, привез дурные вести.
Мать побледнела, Сережа умолк.
— Что же вы, говорите, — чужим, словно осипшим на ветру, голосом сказала она.
— Был обыск, забрали Юру.
Мать пошатнулась. Если бы не Сережа и подскочивший Данила Ермолаевич, упала бы.
Поддерживая с двух сторон, они отвели ее в комнату. Позвали Анатолия. Мать узнала главное: сын взят заложником. Она слушала, сняв очки, опустив голову, сидя возле круглого стола в большой гостиной. Согревала руки о стакан принесенного Сережей горячего чая, обхватывала этот стакан, сжимала его и снова отпускала ладони.
Много раз потом я выспрашивала у Сережи подробности этого страшного дня на ферме. И он добросовестно, по минутам, восстанавливал его в памяти, проклинал себя и недоумевал, как трое мужчин могли отпустить на каторгу, на смерть одну женщину. Чувство вины он нес через всю жизнь, умом сознавая, что вины ни на нем, ни на Даниле Скобцове, ни на Анатолии нет. Монахиню, матушку они могли бы удержать, даже силой. Мать единственного сына они удержать не могли. Не было у них такого права — удерживать ее.
Выслушав Анатолия, матушка спросила:
— В котором часу дневной поезд?
— Зачем? — удивился Данила Ермолаевич.
— Надо ехать в Париж, идти в гестапо.
— Лиза! — крикнул Данила Ермолаевич, и побледнел, и захлебнулся воздухом, и рванулся к ней, — да ты отдаешь себе отчет?..
— А как, Данилушка?
Она всегда называла его или просто полным именем или по имени-отчеству, особенно на людях. А тут это: «А как, Данилушка?»
И сломала его, заставила сгорбиться, постареть сразу на десяток лет. Он не мог научить ее, как поступать в этом случае. И он же был отцом арестованного мальчика, арестованного там, докуда довела его мать.
Ах, он всегда был против! Ей, ей он не мог запретить ни уйти в монашество, ни делать того, что она делала во время войны. Да что запретить, когда он сам помогал ей, как мог. Но сын! А сколько он выговаривал ей за это излишне гуманное воспитание Юры! Все для других, все для людей. А для себя, хоть кроху какую, для себя когда же? Данила изредка ворчал, Данила большей частью помалкивал, а сын шел за матерью.
Нет, в том воспитании не было ничего аскетического, ничего надрывного. Господи, а дурачились они как! Однажды я стала невольным свидетелем их любимой игры. Матушка сидела на кровати, Юрка барахтался где-то за ее спиной среди многочисленных подушек, мотал длинными ногами, а она удерживала под мышкой его голову. Оба хохотали, красные, растрепанные. По правилам игры кто-то должен был первым лизнуть противника в нос.
Заметили меня, прекратили возню, уставились смеющимися глазами. Юра лукаво смотрел из-за широкого материнского плеча.
— Вот, Юра, — сказала матушка, — Наташа смотрит на нас и думает, что мы сумасшедшие.
— Она так не думает, — отозвался Юра, изловчился и лизнул-таки мать в нос.
— Так нечестно, нечестно, ты жулишь! — отмахнулась она.
Во время войны он просто помогал ей. Я не думаю, что у них были какие-нибудь душераздирающие уговоры, как действовать, как себя вести. Они вели себя так, как должен был вести себя всякий порядочный человек во время оккупации. Матушке нужен был помощник. Кто как не сын мог лучше всех помогать ей!
Мысль о том, что Юру могут и не отпустить, первым высказал Сережа. Анатолий, не спускавший с матушки умоляющего взгляда, встрепенулся:
— Матушка, не ходите к ним, пожалуйста, не ходите!
— Да как же не идти, Анатолий, голубчик? Как же не идти? Он — мой сын. Единственный. Я двух детей потеряла, еще и этого? Вы подумайте, как я смогу жить, если у меня был шанс спасти моего ребенка, а я его не использовала? — она переводила взгляд с одного на другого, — один шанс из тысячи вы мне оставляете, Сергей Николаевич?
Что он мог ответить? Один шанс на тысячу был. И Сережа попался в расставленную матушкой ловушку.
— Сергей Николаевич, вы мне оставляете один шанс?
— Да, — вынужден был согласиться Сережа.
Матушка с каким-то даже удовлетворением перевела дыхание.
— Вот видите, а вы хотели меня отговорить.
После этого она заторопилась, кинулась собираться, словно каждая минута пребывания Юры в гестапо была для нее лишним мучением, словно хотела скинуть она давящую тяжесть ожидания. Еле-еле уговорили ее не ехать дневным, а дождаться вечернего поезда.
На некоторое время Сережа и Анатолий оставили матушку и Данилу Ермолаевича одних. Когда вернулись, они по-прежнему сидели за столом, выложив на скатерть праздные руки. Было в их лицах что-то уже не от мира сего.
Сережа и Анатолий ступали тихо, говорили шепотом. Сережа предложил пообедать.
— Да, да, — встрепенулась матушка, — надо хоть немного поесть.
И она заставила себя, принудила тело принять еду, чтобы не ослабнуть раньше времени. За столом делала распоряжения, давала поручения Сереже, просила, чтобы он обязательно растягивал запас свинины как можно дольше. Радовало ее, что арендная плата внесена в срок, и теперь у жильцов дома не будет никаких неприятностей, просила Анатолия экономить уголь.
На закате они поднялись. Данила Ермолаевич и Анатолий ехали сопровождать матушку, Сережа оставался на ферме за сторожа и заканчивать все дела. Он вышел их проводить.
Перед тем, как спрятаться на ночь, солнце выпало из застывших на месте облачных верениц и пошло вниз, не озаряя их, слабенькое, февральское. Лишь там, где оно должно было коснуться земли, чистая полоска неба подернулась золотом да подсветились нижние края облаков.
Прощание было скупым и скорым. Сережа стоял у калитки, обтянутой мелкой сеткой, и смотрел, как они уходят. Вот они миновали с наружной стороны ограду, вышли на полевую дорогу. Они удалялись, о чем-то мирно разговаривали, и видно было, как матушка поворачивает голову то к одному, то к другому. Длиннее, чем пальто, подол рясы волновался вокруг ее ног.
Рано утром мать Мария явилась в гестапо. Ее сразу увели. Данила Ермолаевич долго ждал на улице, но Юру так и не отпустили. Постаревший, потерянный Данила Ермолаевич уехал на ферму сменить Сережу, отправить его с продуктами в Париж.
Сережа приехал на следующее утро, груженый двумя тяжелыми сумками. Он принялся хлопотать на кухне, Тамара Федоровна и Анатолий помогали ему. Я нянчилась с детьми, рассказывала Ладику всякие байки, по коридору, как неприкаянный, ходил взад-вперед отец Дмитрий, зажав в кулак бороду.
