Повернулся и, ссутулившись, ушел в комнату и плотно прикрыл дверь.

Но история эта имела продолжение. С промелькнувшей догадки, не задумываясь о последствиях, отец Дмитрий стал крестить в нашей церкви евреев. Им выдавали свидетельства, датированные прошлыми, довоенными годами. Свидетельства, разумеется, были липовые, но об этом никто не думал. Речь шла о спасении жизни, предаваться размышлениям, правильно это или не правильно, просто не было времени.

По разработанному уже вне дома плану, по проторенным маршрутам крещеные евреи переходили в свободную зону. Скольким людям при этом удалось избежать газовой камеры, неизвестно. Их никто не считал. Но я думаю, многим. За полтора-то года!

По-настоящему крестились далеко не все. Раз под вечер ко мне постучала маленькая сгорбленная старушка-еврейка.

— Скажите, здесь живет русский православный батюшка?

Отец Дмитрий был внизу, в столовой. Я вызвалась ее проводить.

— И как это вас угораздило? — поглядывала на мой живот старушка.

— Что делать, так получилось, — смутилась я.

— Верно, верно, — кивала она, — Бог не спрашивает — война, не война. Бог велит — будешь родить.

Мы отыскали отца Дмитрия, я хотела уйти, но старушка почему-то не отпускала мою руку, вцепилась в локоть, а вырываться было неудобно. Оказывается, она пришла узнать, станут ли ее при выдаче свидетельства крестить по-настоящему, а ей этого явно не хотелось.

— Дети уговаривают, а я сомневаюсь. Стара я уже веру менять.

Часто моргая, смотрела на отца Дмитрия с надеждой, с испугом, с тоской.

— Голубушка вы моя, — взял ее руку отец Дмитрий, — никто вас насильно крестить не станет. Мы выдадим вам бумагу, и вы сможете спрятаться всей семьей где-нибудь в провинции. Вот и все. И пусть завтра ваши дети приходят, мы все сделаем по-божески.

— А мне можно не приходить? — качала она головой, как маленькая.

— Можете не приходить. Зачем вам лишний раз беспокоиться?

Вдвоем с отцом Дмитрием мы проводили ее через черный ход, и она побрела, маленькая, седая, понесла куда-то свой страх, свою веру, свое достоинство.

— Нагорит вам когда-нибудь за это, — вырвалось у меня.

— Нагорит. Уж как пить дать нагорит, — невесело отозвался отец Дмитрий. — А вы можете предложить что-нибудь другое?

Что я могла ему предложить?

Иной раз он просил Сережу стать крестным отцом совершенно незнакомых взрослых людей, решивших действительно перейти в православие. Были крестники и у Пьянова, и у Юры, и у Константина Мочульского. Дай Бог, если эта скромная помощь помогла им избежать концентрационного лагеря.

По какому-то случаю искала матушку и нашла ее в канцелярии. Она стояла возле карты и передвигала булавки, отмечая линию фронта. Я встала за ее спиной, не сводя глаз с неторопливо двигающейся руки. Иной раз палец ее замирал, она вела им сверху вниз, заглядывала в бумажку, сверялась, уточняла и втыкала булавку. Дела у наших шли плохо. Я не выдержала тишины.

— Боже мой, сколько они уже прошли, сколько уже забрали!

Матушка обернулась, притянула меня к себе, поставила перед картой.

— Много забрали… Неужели ты думаешь, что у них хватит сил на все это? — она обвела контур огромной страны. — Захлебнутся, увязнут. Разве можно поработить Россию! И ты верь. Их все равно прогонят.

А жизнь в Париже с каждым днем становилась все хуже и хуже. Знакомые при встрече вместо «здрасьте» спрашивали: «Что продаете?» Спекулянты подсовывали негодный товар. На черном рынке Татка купила брусок сливочного масла килограммов на пять, чтобы потом разделить между своими. На пробу масло было как масло, но внутри мы обнаружили пакет с песком.

А я сама! Возвращаясь однажды от доктора, зашла на всякий случай в мясную лавку и наткнулась на кроликов. На толстеньких, свеженьких, только что забитых кроликов. Они в ряд лежали на прилавке, и не было здесь ни толкучки, ни очереди. Я решила купить кроликов для всего дома. Деньги у меня были. Быстренько сторговалась с лавочником, взяла пять штук и с драгоценной ношей помчалась домой.

Дома, на пороге кухни, попалась одна из старушек. Я крикнула ей, туговатой на ухо, потрясая сумкой:

— Кролики! Представляете, на ужин кролики!

Старушка всплеснула руками и засеменила прочь с радостной вестью.

Я ворвалась в кухню и взгромоздила на стол добычу. Сережа так и подпрыгнул:

— Елки зеленые! Кролики! Где ты взяла?

И тут же вытолкал меня за дверь, чтобы не путалась под ногами, не мешала священнодействовать. Слышала, как он забегал, загремел кастрюлями. Я ушла с чувством хорошо выполненного долга. Подняться к себе не успела. Снизу крикнули:

— Наташа! Наташа! Сергей Николаевич зовет!

Вернулась обратно. В кухне Сережа сокрушенно разглядывал моих кроликов.

— Что ты принесла?! — спросил он страшным шепотом и перевернул одного.

Мать честная! У толстенького, аппетитного кролика обнаружился длинный кошачий хвост. Мне чуть дурно не стало. А еще, как на грех, в кухню вошла матушка.

— У нас, говорят, сегодня кролики?

— Кролики? — тем же страшным голосом прошипел Сережа. — Полюбуйтесь! Кошки!

Матушка поправила очки и склонилась над моей покупкой.

— С чего вы взяли, Сергей Николаевич, что это кошки?

— А это что? — схватил он предательскую тушку и потряс ею в воздухе. Ободранный хвост заходил, как живой. Матушка опасливо следила за движениями этого хвоста.

— Давайте рассуждать здраво, — вздохнула она, — хвост только у этой. У остальных никаких хвостов нет. Значит, подсунули одну кошку, а остальные — кролики.

— Они такие же кролики, как я — китайский мандарин, — Сереже не терпелось, чтобы непременно восторжествовала истина. — Смотрите, у настоящего кролика должна остаться не ободранной лапка, а здесь? Пожалуйста, все лапки отрезаны.

— Ну, это ничего не значит, лапки могли отрезать по ошибке.

Сережа с сомнением посмотрел на матушку.

— Вы что же, станете есть этих «кроликов»?

Матушка жалобно посмотрела на него.

— Это кролики, Сергей Николаевич, уверяю вас, кролики. Не разочаровывайте нас. Месяц сидим на одной репе. А пока подрастет Данилин поросенок, мы же ноги протянем. Я уверена — это кролики. Эту надо убрать, — она несмело показала на хвост, — а остальное… стряпайте и ни о чем не думайте.

После ужина старушки приходили благодарить Сережу. Все в голос уверяли, что таких вкусных кроликов отродясь не ели. Не знаю, как матушка, а мы в тот вечер легли спать голодными. А я еще и всплакнула от разочарования, от жалости к убиенным кошкам. Бедные, бедные minoux cheris.

Да, жизнь в Париже с каждым днем становилась все хуже и хуже. Но люди становились смелей. Зародилось, ширилось Сопротивление. На Лурмель стало приходить больше народу. Не столько в церковь, сколько потолкаться во дворе, узнать новости из достоверного источника. Я часто заставала Юру или матушку, окруженных молчаливым кольцом внимательных слушателей. Происходящего в нашем доме было вполне достаточно, чтобы вызвать лютый гнев оккупантов. Но пока, как говорится, Бог миловал.

29 апреля 1942 года я почувствовала себя плохо. Началось в середине дня. Помалкивала, прислушивалась к себе. Вдруг только кажется. Но время пришло, дитя запросилось вон. После комендантского часа опоясало болью, рвануло вниз и почти сразу отпустило. И, как назло, взвыли сирены. Тревога!

— Ах ты, господи, — вконец расстроился Сережа, — приспичило тебе.

— Так ведь они не спрашивают! — рассердилась я и села в полной растерянности.

— Что же делать?

— Может, отпустит…

Он сел рядом, не сводя с меня глаз. Грустно улыбнулся и продекламировал:

— Ох, нет, вставать!