В чистой комнатке технической душевой пахло мыльным паром, горячей одеждой. Квадратное оконце под потолком было черное от белого снега, сплошь залепившего стекло.
Романов растирался вафельным полотенцем, Батурин раздевался. Обернув полотенцем бедра, Романов принялся рассказывать о том, как при нем бригада проходчиков Остина, нарезая двадцатую лаву в засбросовой части, вышла на вентиляционный штрек — устроила традиционное братание с проходчиками вентиляционного. Батурин сел на скамейку; Романов, продолжая рассказывать, сел рядом. Закурили. Романов рассказывал, Батурин молчал.
— Хорошая лава, Константин Петрович, — сказал Романов, искоса взглянув на Батурина. — Такую впервые вижу на острове. Комбайн пойдет как по маслу…
Угольного комбайна не знали лавы Пирамиды, Груманта, Баренцбурга, не видели лавы норвежских рудников Лонгиербюен, Нью-Олесунд.
— Если запустить «Донбасс», — продолжал Романов, — можно в один квартал покрыть перерасходы на строительстве…
Батурин вышел в душевую: перед тем как надевать шахтерку, он принимал холодный душ. Романов курил, дожидаясь возвращения начальника рудника. Батурин не возвращался. Романов приоткрыл дверь в душевую: Батурина не было в душевой. Не было его и в комнате, где хранились шахтерки…
Стены, пол дрожали под ударами ветра, круто замешенного на снегу. За стенами ревел, неистовствовал буран…
А потом Романов докладывал Батурину в кабинете.
— Ну… стало быть… — сказал Батурин и откинулся к спинке жесткого кресла.
О деле он говорил кратко. Раз он сказал и о том, чтоб с предложениями об улучшении работы окра обращались «с таблицей умножения в руках».
— В двадцатой лаве можно запустить «Донбасс», — сказал Романов, вынул из кармана ученическую тетрадь, исписанную формулами, положил на стол.
Батурин склонился над тетрадью, читал, подчеркивая, дописал что-то, вновь откинулся к спинке кресла, спросил:
— Где его взять-то… комбайн?.
— На Большой земле, — сказал Романов.
В тетради, как в курсовой работе студента, были подчеркнуты красным карандашом ошибки в вычислениях (их можно было бы не подчеркивать, потому что Романов округлял конечные результаты), было дописано: применение комбайна даст возможность сократить контингент рабочих-добытчиков (Романов не писал об этом, потому что это само собой подразумевалось). Батурин молчал. Смотрел и молчал. Романов смотрел, не отводя глаз.
Как всегда на работе, в будние дни, Батурин был в форме горною инженера, недавно отмененной правительством; на отложном воротничке пиджака виднелись следы споротых петлиц. Шахтер донашивал потертую в обшлагах, подбитую угольной пылью старую горняцкую форму, как солдаты донашивали после войны потертые в окопах, прожженные у костров фронтовые шинели. В глазах Батурина была усталость; лицо за последнее время потемнело, сделалось рыхлым: он мало спал, много курил, работал едва не круглые сутки… Старенький, лоснящийся костюм и то, что на лице Батурина не было ничего, кроме усталости, сдержали Романова; он сунул тетрадь в карман, вышел.
Потом они встретились на откаточном штреке под двадцатой лавой. Вместе пошли через лаву. Батурин молчал; несколько раз останавливался передохнуть. Лава была низкая, длинная, идти по ней можно было лишь «гусиным шагом»; ноги немели, дрожали в коленях, ломило поясницу. Батурин отдыхал сидя, опершись спиной о еловую стойку крепления, особенно пахучую под землей, или лежа на боку. Отдыхая, оглядывался. Водил ярким лучом надзорки по ершистой груди забоя. Разглядывал пласт, миллионы лет не видевший неба, но сохранивший тепло и свет полуденного солнца, необходимые людям. Счищал брезентовой рукавицей угольную пыль с почвы. Постукивал кулаком по кровле. Молчал. Лишь раз на середине лавы заметил:
— Глинистый сланец. — Посветил на почву, потом вверх. — Прочный, однако… И кровля хорошая.
Когда вышли на вентиляционный штрек, Романов направил луч фонарика в лаву, попробовал толкнуть еще раз:
— А все-таки вы не правы, Константин Петрович…
— С чего это? — спросил Батурин, кулаками обминая онемевшую поясницу.
— Здесь надо пустить комбайн сейчас — когда начнем эксплуатировать лаву.
Романов светил фонариком в черную пасть лавы, оскалившуюся еловыми стойками крепежа. Лава была горизонтальная, с легким уклоном в сторону откаточного штрека, ровная — без единого геологического нарушения.
— Не первым, так вторым, десятым пароходом, но нам привезут комбайн, если сейчас дадим радиограмму в трест. Управляющего убедить надо, что комбайн здесь пойдет…
Романов знал, на что шел, третий раз затевая разговор о комбайне. Батурин, присев на корточки, вновь расчищал рукавицей возле себя.
— Глинистый сланец, — сказал он. — Хоро-о-ший, правда? И кровля тоже хороша, а?
Согнувшись, упираясь в кровлю не только головой, но и плечами, Романов смотрел сверху. Ждал.
— В этой лаве, Александр Васильевич, можно отказаться не только от взрывонавалки, — говорил Батурин, — а и от бутовых полос, чего ты предлагал сделать в тех, стало быть, старых лавах. Там ни к чему — поздно уж. Здесь… и принудительная посадка сэкономила бы денежку… Ежели б это было на материке… Однако… — Он встал, отряхиваясь. — Придется погодить маленько. Здесь сразу за два гужа тянуть — не управишься. За один тянем всем рудником — пупки развязываются. Первым порядком надо лаву пустить. Тогда уж…
В стеганных на вате куртке, брюках, в брезентовой паре и сапогах, с самоспасателем на боку Батурин казался массивным, тяжелым, на земле стоял прочно. Такого трудно столкнуть. Да ведь и слона нелегко сдвинуть с места, а сдвигают. Даже убивают. Пигмей убивает. Копьем. Романов повернулся, набрав полную грудь воздуху. Батурин, словно невзначай, скользнул лучом надзорки по его лицу, сказал, будто между прочим:
— Составь радиограмму на имя управляющего. Попробуем.
Через час Романов сидел в кабинете начальника рудника, заканчивал писать. Батурин подписался не читая. А через два дня он прочел вслух Романову:
— «Угольный комбайн Донбасс этом году дать не может двтчк средства отпущенные приобретение капитального оборудования исчерпаны тчк Вашу радиограмму принимаю как заявку будущий год тчк Объясните причины задержки пуском эксплуатацию засбросовой части тчк Зайцев Москва…»
Батурин начал бояться всего, что может отвлечь не то чтобы силы, но даже внимание от строительства новой шахты. На лавы старой шахты он рукой махнул — отдал на откуп Романову, — не появлялся в них больше месяца, забыл, как держать лопату навальщика. Нужна была новая шахта. Он и теперь сделал то, что должен был сделать: застраховался радиограммой управляющего, — Романов не будет путаться под ногами.
А потом Романов пошел с Афанасьевым.
— Ма-аы-ужнк устроен так, Александр Васильевич: время от времени он должен делать что-то героическое. Для себя героическое. Мужик обязательно должен носить в себе хоть маленького, но героя.
Перешли через путевой штрек, шли за полночь, после пересмены.
— Н-а-если мужик не может быть героем в шахте, он будет искать своего героического на земле, в море, в небе, но найдет.
— Кончай, — сказал Романов. — У меня голова начинает трещать от твоей болтовни…
Узкой, как мышиная нора, сбойкой вышли в ходок, ведущий к двадцатой лаве.
— Мужик не может жить без героя в душе, Александр Васильевич.
В почву стукнуло, толкнув в ноги, будто кто-то просился из недр в сжимаемое со всех сторон пространство пустого ходка.
— Ма-ам-ужик устроен так, Александр Васильевич…
Послышался глухой звук взрыва. Забои были впереди, сзади, по сторонам, отделенные телом породных пластов. Могильная тьма сдавливала свет покрасневших фонариков…
— Кончай, тебе говорят! — крикнул Романов.
Афанасьев остановился, светил фонариком под ноги Романову; полнощекое, смугловатое лицо парня, измазанное углем и машинным маслом, застыло в недоумении.
— Пошли! — велел Романов; старался идти впереди.
— А к-ак-уда мы идем, Александр Васильевич?
