Мы сошли с лестницы на тротуар против застекленной веранды нашего дома. Ветер дергал фонарь на столбе, дергалась тень от абажура; снежинки вспыхивали в свете фонаря, проносясь стайками и в одиночку.

— Видишь… газовые гардины, а за ними два окна? — сказал я, остановившись, поворотив Ольгу лицом к окнам нашего дома.

— Ваша комната? — спросила Ольга.

— Теремок… В нем темно, и там волк. Сейчас мы подымемся по лесенке на второй этаж, войдем в теремок…

— И прогоним волка, да?

— Да… Мы включим свет — волк убежит. Волки боятся света… Недавно в Кольсбее был «Адам Мицкевич», он возвращался из «загранки», и я выменял у матросов пластинки… Мы будем пить шампанское…

— И слушать музыку, да?

— Да… И танцевать будем. Ты будешь танцевать, как танцуют индианки…

— Босая, на ковре?

— Да… А я буду говорить тебе то, что говорят царевнчи в сказках.

— А потом я кончу танцевать, вы скажете все красивые слова, и мы увидим, что только вдвоем, замолчим: будем стесняться даже смотреть друг на друга, да?

— Мы позовем волка на помощь…

— А потом нас разыщет Зинаида Ивановна, и мы скажем ей, что решили пожениться на время, пока будем жить на острове, да?

Я смеялся, как не смеялся давно.

— Все это я уже слышала, Владимир Сергеевич, — сказала Ольга. — Мужчины слишком много откровенничают между собой и поэтому часто повторяются.

Я хохотал.

— В двенадцать сменится с дежурства Зинаида Ивановна и надерет обоим нам уши, Владимир Сергеевич…

Мне сделалось легко и просто с Ольгой. Теперь я взял ее под руку так, словно мы знали друг друга давно и близко.

Мы прошли к дому, в котором жила Ольга, на углу свернули; шли вдоль глухой стены с единственным окном на втором этаже. Я обнял Ольгу за плечи.

— Здесь плохо видно и можно споткнуться, упасть ненароком.

В эти минуты я полностью разделял Лешкино кредо: «Девчонки затем и существуют, чтоб обнимать их и целовать. Они даже обижаются, если не делают этого с ними, — называют парней, которые слишком скромны, «лопухами».

— Не нужно, Владимир Сергеевич, — сказала Ольга, не вырываясь, не обижаясь, но освобождая плечи от моей руки. — Вы сегодня выпили, а завтра вам неловко будет встречаться со мной.

— Я бедовый, — сказал я. — И нахальный… Мне Юрий Иванович однажды сказал даже: «Се-терь-рь-рьва…»

— Папа рассказывал мне и много хорошего…

Мы прошли до угла и свернули за угол. Дом стоял фасадом к фиорду. Дорожка в две доски шла по камням к крыльцу, подымающемуся на цыпочках в сторону берега. На причалке крыльца горела электрическая лампочка; опорный столб бросал тень на дорожку.

— Почему ты говоришь мне «вы» и называешь по имени и отчеству? — спросил я.

— Так вы же старше…

— Когда между девушкой и парнем разница в шесть лет…

— Ого! — сказала Ольга. — А мне через три недели будет только восемнадцать.

— Мы друзья…

— Вы инженер…

— Я рабочий.

— Ага. Все равно инженер.

— Говори мне «ты».

— Мне неудобно, Владимир Сергеевич. Вы аж на шесть лет…

Мы поднялись на крыльцо, прошли по коридору; у двери в коридорчик, распахнутой настежь, Ольга остановилась:

— Спокойной ночи вам, Владимир Сергеевич. Спасибо, что проводили.

— Скажи «ты», — сказал я.

— Неудобно.

— Тогда я поцелую тебя, а девушки после этого сразу переходят на «ты».

— Ага. Девушку нельзя целовать, если она не хочет. Кто поцелует девушку против ее воли, тому не будет счастья, Владимир Сергеевич.

— Говори «ты».

— Ага. А потом вы скажете: «Обними меня…»

Я взял ее за плечи, повернул к себе и потянул. Она уперлась руками в грудь.

— Что вы делаете?..

Но я знал — девчонки все так: когда пытаешься поцеловать ее, она царапается, кричит, а потом вдруг затихает, смирно ждет, когда поцелуют еще раз. Я потянул Ольгу сильно — ее руки не выдержали… и я осторожно прижал ее к себе.

— Владимир Сергеевич… Как вам не стыдно? Она вырывалась, отворачивалась. Я нашел губы и поцеловал. Она вздрогнула, обмякла и уж не сопротивлялась. Я отступил. Баловать девчонок ведь тоже не рекомендуется, а то они сразу вообразят невесть что — поспешат и на шею сесть, как Раиса Ефимовна… Ольга перекатилась спиной по косяку двери — исчезла в коридорчике. Я подождал несколько, для выдержки, и шагнул через порожек.

В тесном коридорчике горела электрическая лампочка — «мышиный глазок». Она была в пыли, подвешена к самому потолку; огонек был желтый. Три двери в комнаты и одна в кладовку были закрыты. Возле двери в Ольгину комнату лежал Цезарь на коврике, свернувшись калачом; смотрел, не отрывая головы от лап, взвизгивал. Возле двери в кладовку стоял бачковый умывальник; капли, срываясь с крана, падали в жестяной таз. Ольга стояла возле умывальника, прислонившись спиной, затылком к стене, опустив руки вдоль тела.

— Ты обиделась? — спросил я.

Ольга молчала, смотрела прямо перед собой — в стену.

— Тогда я заберу свой поцелуй и тебе не на что будет обижаться.

Я подошел, склонился и поцеловал в губы. Она не подняла рук, не отвернулась. Губы ее были холодные, щека мокрая. Я отклонился и посмотрел. Глаза заплыли слезами; слезы были синие в глазах, стекали по щекам; ручейки на щеках золотились, отражая «мышиный глазок». Я взял Ольгу за плечи, встряхнул:

— Ольга.

Она пошатнулась и вновь стала прямо, прижимаясь к стене. Я не увидел, а скорее почувствовал, что она сделалась безразличной не только ко мне, а и к себе — ко всему. Я вновь потормошил ее:

— Ольга, что с тобой?

Она смотрела мимо меня так, будто меня не было в коридоре; смотрела в стену. Но я видел: она не видит и стены — смотрит в какую-то пустоту.

— Оля.

— Как это можно… — сказала она; говорила откуда-то оттуда, куда смотрела сквозь слезы.

Цезарь рычал, беспокойно ворочая головой. Из любой комнаты мог выйти кто-нибудь в коридор.

— Зайдем к тебе, — предложил я.

— Уходите.

Она говорила, губы шевелились, слезы текли, а была как неживая… Цезарь поднялся, шерсть на загривке вздыбилась, он рычал. Со второго этажа сбегал кто-то по лестнице; ступеньки, поскрипывая, гудели.

— Оля, зайдем в комнату…

— Уходите… Не каждая комната — теремок, Владимир Сергеевич… Уходите! — громко сказала она.

Кто-то спускался. Я загородил Ольгу собой.

— Вы не поняли… Уходите! — крикнула Ольга.

Я невольно втянул голову в плечи. Кто-то прошел. Цезарь остановился возле нас; стоял боком, следил, не сводя с меня своего единственного глаза, горевшего волчьим желтым огоньком; шерсть вздыбилась и на спине, верхняя губа вздрагивала, оголяя белые клыки. Он рычал, рычание делалось утробным. Ольга плакала. Кто-нибудь мог выйти в коридор.

— Зайди, Оленька, — сказал я.

С минуты на минуту должна была появиться Зинаида Ивановна.

Глотая слезы, Ольга ушла в комнату… хлопнула дверь, ключ повернулся в замке. Она презирала меня настолько, что считала лишним даже объяснить, за что презирает.

Я вышел из коридорчика, прикрыв дверь, отгородившись от Цезаря, — натянул на голову шляпу — с минуты на минуту должна была появиться Зинаида Ивановна. Было такое состояние, будто с меня стащили штаны на улице, прилюдно. Ревел фиорд, дул ветер порывами, пролетали перед глазами снежинки.

Я ненавидел себя. Я сам завел себя в такое положение, когда можно презирать человека, сколько вздумается, топтать его самолюбие, не боясь получить сдачи. Я и раньше знал: девчонки учатся с пеленок улавливать именно такие положения и пользуются ими, как модными прическами и нейлоном, — приручают к себе… потом не уйти. Но Ольге ведь не было еще восемнадцати.

Я шагнул за угол. Кто-то ударил меня в нос и по губам. В глазах закололо от боли — все сделалось черным; шляпа слетела. Я устоял на ногах, но не успел прийти в себя — второй удар куда-то возле глаза вышиб из-под ног землю… Я ударился затылком — сознание оставило меня.

Я очнулся… Затылку было холодно, снежинки впивались в онемевшее лицо. Гудел фиорд. Дул ветер порывами. Снежинки летели. Виска, скулы возле левого глаза не было; тупая боль ломила в том месте, где должен быть нос. Я с трудом поднял руку и прикоснулся к лицу: все было на месте, но ушибленными местами я не чувствовал пальцев.