В перерыве между танцами был концерт. В заключение концерта выступал квинтет, сколоченный и выпестованный Штерком. Мы сидели в двенадцатом ряду, в середине ряда: Лешка, я, Раиса Ефимовна и Александр Васильевич. Мы, не уславливаясь, сели так. После ссоры у камеры лебедки БЛ-1200 Лешка и Александр Васильевич улыбались друг другу, как прежде, но было видно: они старались не замечать друг друга, хотя и делали вид, что ничего не случилось. Смешно было смотреть на них: два хороших человека наговорили друг другу глупостей, теперь оба не знали, как быть. Смешно и грустно. Но речь не об этом.

Квинтет начал по-штерковски громко, темпераментно. В незнакомой мелодии, изуродованной джазовыми выкрутасами, почувствовалась скрытая душевная боль с первых тактов: мелодия просила участия чувств более тонких, сердечных. Раиса Ефимовна возмутилась.

— У меня нет никаких сил… Барабанщик, — сказала она, поправляя очки на переносице. — Ему на танцульках, а не в концерте… Барабанщик.

Она любила классическую музыку, а Штерк исполнял в фокстротном темпе и похоронные марши…

— Оскар знает свое дело туго, — сказал Лешка, любивший подразнить Раису Ефимовну, когда выступал квинтет. — Вот увидите…

— Уже слышу…

— Да ладно вам! — прикрикнул на них кто-то сзади. Я оглянулся. В третьем ряду от нас сидел Дудник. Наклонясь вперед, положив широкий, выдвигающийся подбородок на кисти рук, он смотрел вызывающе.

По залу шел шорох дыхания, покашливаний, было сумеречно. Сцена была залита светом. У рампы стояли полукругом пятеро в черных костюмах. Штерк склонил лохматую голову к инкрустированному перламутром аккордеону, быстро перебирал худыми пальцами клавиши, встряхивал плечами, аккордеоном, пристукивал ступней, задавая темп. Его огненно-рыжая шевелюра рассыпалась — голова сделалась шире плеч. Андрей Остин стоял в середине полукруга, то и дело закатывал глаза, выписывая в воздухе круги раструбом кларнета; большие, красные руки вылезли из рукавов пиджака вместе с белыми манжетами и казались длиннее обычного. Лешка толкнул меня в локоть:

— Закончит петь — сразу… Понял?

— Понял.

— Тише вы! — вновь послышался тот же голос сзади.

— А он выпросит-таки, — сказал Лешка. — Я ему обтопчу уши.

Раиса Ефимовна посмотрела на нас с укором; платье из черного панбархата с декольте подчеркивало белизну гладкой кожи на шее, плечах и руках…

Квинтет как бы отбросил свою козлиную бодрость, отодвинулся в глубину сцены, исчез. На сцену вышла девчонка… Она пела. У нее были стройные ноги; лаковые туфельки на тонком каблучке словно бы впаяны в ноги. Светлое платье без рукавов, с глубоким овальным вырезом, приоткрывало нежную грудь; туго обхватывая талию, круто обвисло на бедрах свободным полуклешем. Смугловатая кожа шеи, рук и ног дышала теплым солнцем далекой родины. Девочка пела:

Белые волосы спадали на плечи; лицо свежее с едва просевшими щеками; большие глаза, носик вздернут. Приподнятая подмостками над ровными рядами шахтерских голов, облитая ярким светом электрических лампочек, девчонка приковала внимание шахтеров к себе. Из полутемного зала казалось: она светится собственным светом, тихим и чистым. Ходила по сцене, жестикулировала, изображая переживания покинутой девушки, — вела себя так, будто не было сцены, не было незнакомых людей, слушающих ее, наблюдающих за ней, будто подле нее была лишь подружка, которой можно доверить сердечные тайны.

Черт!.. На сцене трудно было узнать Ольгу Корнилову. На улице она была похожа на подростка; всегда в великоватой на ней шубке из искусственного каракуля, в хромовых сапожках, в цигейковой шапочке, — постоянно отбивалась от грубоватых заигрываний парней, задористо, озорно, — торопливо проскакивала мимо шахтеров.

Корнилова пела:

В задних рядах кто-то ударил в ладони звонко, лишь Ольга закончила петь, — зал захлестнуло рукоплесканиями. Я оглянулся. Растопырив пальцы, Дудник ударял ладонь о ладонь с жесткой силой; хлопки выделялись. Он отвалился к спинке кресла; крупное, худощавое лицо расплывалось в улыбке.

— А сносно, а? — говорила Раиса Ефимовна, поправляя очки на переносице, оглядываясь.

Когда она поворачивала голову к нам с Лешкой, белая кожа на ее коротковатой шее собиралась в острые, сухие морщинки…

— Я видел в падающей капле молнию, — продекламировал Лешка. — Это был миг. Но он остался во мне на всю жизнь. А годы выпадают из памяти…

— Пигалица, а? — говорила Раиса Ефимовна оживленно, отыскивая удобное положение в жестком кресле. — Эк-кая пигалица, а?

— Это был миг: молния в падающей капле…

Я знаю, когда Лешка начинает говорить никелированными словами. И я понял, почему он задолго до вечера достал из шкафа костюм, которого не надевал со времени приезда на остров, долго утюжил, приводил в порядок сорочки, галстуки, почему предложил мне увести Ольгу от Дудника после концерта.

— Би-и-ис!.. — кричал кто-то сзади глухим голосом, словно в бочку.

Это было на третий день после того, как Большая Родина вывела на орбиту первый в мире искусственный спутник Земли. Был вечер отдыха полярников, посвященный событию, в которое трудно верилось. Жизнь казалась праздником — началом необыкновенного. Каждому хотелось быть помоложе; все мечты мира казались такими достижимыми…

— Би-и-ис!.. — давил в уши глухой голос.

Кричал Дудник, сложив ладони лодочкой, ткнувшись в них.

Лешка передал записку на сцену. Вчетверо сложенный белый листок переходил из рук в руки по рядам. Ольгу заставили повторить песенку. Когда она спела, конферансье прочел со сцены:

— Товарищ просит Оленьку Корнилову исполнить «Соловья» Алябьева.

— Шалопаи, — взвилась Новинская. — Нет никаких сил… Это же не джазовая песенка.

В зале вновь поднялся шум. «Соловья» пела заведующая библиотекой, летом уехавшая на материк; Раиса Ефимовна аккомпанировала ей на рояле. Ольга лишь приехала на остров. Новинская только что узнала, что девчонка поет, и боялась выходить на сцену без репетиции.

— Раису Ефимовну! — кричали шахтеры.

— Со-ло-вья-а-а! — гудел голос. Ольга вышла на сцену.

— Это же не джазовая песенка, — возмущалась Новинская, поворотясь к нам. — Шалопаи.

Она думала, что мы написали записку… Сзади смеялись…

— Просим на сцену!

Раиса Ефимовна поднялась, оправила платье. Она шла боком между рядами, шахтеры подымались впереди нее; когда она проходила, садились, — хлопали сиденья кресел.

— Сейчас пойдем, — вновь толкнул меня Лешка.

Я кивнул.

Ольга спела лучше, нежели пела бывшая заведующая библиотекой.

— Пошли.

Я встал… Конферансье уговорил Новинскую сыграть заодно и «Итальянское каприччио» Чайковского. Новинская уже начала: неудобно было выходить. В заднем ряду поднялся Дудник. Парни, сидевшие подле него, похлопывали его поощрительно, пропуская между рядами. На Дудника шикали, он не обращал внимания.