Удивительно! Я думал, что остался один. Оказалось, все живы. Лишь один лейтенантик из нашего пополнения умудрился поймать осколок тем местом, на которое нужно садиться.
— Пощадил, паразит, — сказал командир моей роты, стряхивая с живота и колен воду, веточки мха. — Три контрольных по мосту, два залпа по дороге. И все. А утром он сунул сюда штук двадцать.
Ого! А я думал: он сейчас «сунул» снарядов полста. Мы шли все той же лощиной, изрытой старыми и новыми воронками. Новые дымились сереньким, жиденьким испарением; на зеленой траве валялись вразброс комья черной земли. Ты, дядя Жора, говорил не тем голосом, которым кричал на меня во время обстрела, — другим; как товарищ, понимающий друг.
— Запомни, сынок. На сухом и твердом снаряд рвется сверху. Понимаешь? Взрыватель не успеет войти в грунт — осколки уже разлетаются над землей. А в мягком — в болоте — за взрывателем успевает войти в грунт весь снаряд: осколки летят снизу вверх… как из ямы.
Мне было стыдно: всему этому нас учили. Я старался не смотреть на товарищей. Но и товарищи старались не смотреть на меня. Ты наставлял:
— Ничего, ребята: Не тушуйтесь. Все придет своим чередом. Был такой военный теоретик в Германн» — Клаузевиц. Он говорил: то, что в мирное время кажется простым и само собой разумеющимся, в военной обстановке оказывается самым сложным и трудным. Примерно так говорил. Давайте расшифровывать. Каждый из вас знает: дважды два — четыре. А когда рядом рвутся снаряды и кажется: следующий снаряд — «мой!», тогда, если придет кому-то в голову спросить: «Сколько?..» — не каждый сможет ответить: «Четыре». Иной скажет и «ма-а-амочка!» Страх перед смертью затемняет разум…
Командиры рот, старички, шли осторонь, улыбались, поглядывая на тебя, дядя Жора. Мы, желторотики, слушали; стыдно было даже молчать.
— Вот и выходит, — продолжал ты. — Первое, чему надо учиться, — это побеждать страх: освободить голову для того, зачем вы на фронте. Надо приучить себя думать и среди разрывов так, как вы думали в училище на тактических занятиях, на миниатюр-полигоне — перед боем. Спокойно. Но быстро.
Я запомнил этот первый урок, дядя Жора. Я повторял его каждый раз, как молитву, когда вскакивал на броню, опускался в башенный люк.
А потом — помнишь? — наш батальон прикрывал отход дивизии через речку. Мы носились между домами небольшой деревушки как угорелые — создавали то на правом фланге, то на левом или в центре бронированный, огневой кулак. В тылу то и дело ухали бомбы: мы знали, что немец бомбит переправу — старается разрушить единственный мост через речку с крутым западным берегом. Мы знали: если немцу удастся разбить переправу, путь отступления будет отрезан для нас. Но мы не оглядывались — такой был закон в батальоне. Мы воевали, выполняя свой долг… Помнишь? Нас уцелело немного: девять машин из всего батальона. Мы дрались. Мост горел. Мы дрались. На западном берегу остались лишь повозки: штук десять, не больше, — люди ушли вплавь, оставили «технику». Мы дрались. Офицер связи прибегал с приказанием: «Отходить на восточный берег!» Мост горел — балки рушились; к мосту прорвались танки с крестами на башнях. Мы остались.
Мой взвод прикрывал левый фланг — егозил между домами, то и дело меняя позиции, — отбивался от наседавших черных крестов; из всего взвода осталась моя одна лишь машина. Ты стянул весь батальон на мой фланг — в сторону от моста. Нас прижимали к крутому, высокому берегу. Дно речонки было песчаное — хорошее для переправы. Но у нашего берега была глубина. Да и берег был слишком крут и высок. Батальон оказался в ловушке. Мы отбивались от черных крестов. Нам помогала артиллерия с восточного берега. Снаряды кончались, горючее подходило к нулю. Кресты наседали. С восточного берега прибежал офицер связи: комдив приказал: «Машины взорвать, экипажам переправиться вплавь. Артиллерия и пулеметы прикроют отход». Мы продолжали стрелять. Берегли каждый снаряд, каждую каплю солярки: если уж оставлять «тридцатьчетверки», то за каждую немец должен заплатить своими двумя-тремя танками.
Я видел: твоя «тридцатьчетверка» отошла за кирпичный дом новой школы, ты выскочил из люка и, тяжело прихрамывая на обе ноги, побежал к берегу; впереди бежал офицер связи; мы стреляли в тех, кто стрелял в вас. Рядом со мной горела машина комроты. У нас осталось восемь машин. Мы дрались. Едва переставляя тяжелые, мокрые ноги, падая, поднимаясь, ты возвратился весь мокрый, в песке, вскарабкался на броню, перевалился в башенный люк. «Тридцатьчетверка» подошла ко мне; ты высунулся по пояс из люка, крикнул:
«Делай, как я, сынок!.. Не бойся!», передал эту команду по экипажам. Крышка люка захлопнулась, «тридцатьчетверка» взревела, выбрасывая клубы отработанных газов, полетела в сторону берега, поворачивая башню пушкой к моторам. «Тридцатьчетверка» летела стремительно — пропасть с пучиной летела навстречу. У меня глаза полезли на лоб, я ухватился за поручни. «Тридцатьчетверка» скользнула гусеницами по последней опоре, улетела куда-то, ее не было видно: над обрывом, растворялись клубы отработанных газов. Я продолжал стрелять по черным крестам с остервенением, не оглядываясь. Тайком от экипажа смахивал слезы, кричал в ларингофон так, чтобы не было слышно слез в голосе. Одно дело — помереть в бою, когда лоб в лоб сходишься с гадиной; другое — самому прыгнуть «к черту в мешок». Я похоронил тебя, дядя Жора… А потом оглянулся — опешил… На восточном берегу, в лозняках, показалась мокрая башня… корпус «тридцатьчетверки». Машина прошла в заросли подлеска, развернулась, замаскировавшись в ельнике, выставила в нашу сторону пушку.
Я провел перчаткой под носом, кричал в ларингофон так чтоб голос звенел: объяснил механику, что к чему, подал команду. Я не закрывал башенный люк, набирая скорость, смотрел на приближающуюся стремительно линию берегового обрыва. Лишь в конце лужка, едва ли не у самого обрыва, когда словно бы выломилась из земли желто-голубой лентой пучина, я захлопнул крышку, уцепился за поручни, стиснул челюсти: механик-водитель оскалился, держась за рычаги фрикционов мертвой хваткой; стрелок-радист упирался ногами в коробки из-под патронов, руками — в поручни пулемета. Машина потеряла опору… повисла… повалилась, ударилась днищем, скользнув, словно взорвалась, вновь ударилась, гусеницы уцепились за твердое, во все щели хлынули потоки воды, окатывая голову, ноги. Моторы ревели, рев сливался с грохотом водопада. Машина двигалась натужно, вода проникала все меньше. Машина выбралась на сухой песок; по стенкам, изнутри, по комбинезону и сапогам текло. Я поднял люк: машина шла лозняком. Вода стекала с брони. Сердце екнуло: все в порядке. Все, дядя Жора! Все живы, в строю!
А потом с высокого, пропастью, берега прыгали наши товарищи. Блестели в воздухе отполированные песчаными дорогами траки, с обвальным грохотом машины ударялись днищем о воду. Волны поднимались стеной, открывая пучину, не успевали сомкнуться — «тридцатьчетверки» выходили из глубины… Немец перестал стрелять.
Я понял: даже в самом безвыходном положении на войне отыщется выход, если думаешь не лишь о себе, но обо всем, что доверила родина, нужно лишь думать и не бояться призраков невозможного.
Но понял я после первых боев и другое. Какой же я был болван, завидуя легендарной молодости своего отца, его друзей по гражданской! Каким нужно быть дураком, чтоб обрадоваться, услышав о том, что война вновь пришла на русскую землю! Я хоронил товарищей и друзей впопыхах, успев нередко лишь забрать документы, запомнить старый окоп или ямку, и больше никому ничего не хотел доказывать. Запоминал. Старался так воевать, чтоб на этот раз и немец запомнил «до сто седьмого колена»: «Кто пришел к нам с мечом, тот от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет земля, Русская!» Я не думал теперь и о Золотой Звезде: я хоронил товарищей и старался поскорее прогнать немца с земли моей родины, — в этом была вся моя жизнь. Я больше не улыбался, когда смотрел на тебя, дядя Жора, когда ты ковылял тяжелой, грузной походкой. Я каждое твое слово ловил теперь на лету. Я уже знал: теперь мы будем воевать-жить и умирать, и вновь жить — всегда рядом! — все будем делать сообща, поровну; но, что бы ни сделали мы, у тебя всегда будет за плечами еще и революция, и гражданская, социализм. Ты навсегда стал моим другом — старшим другом, учителем, дядя Жора. И если я выжил и вышел из этой войны победителем, то в этом прежде всего заслуга твоя, дядя Жора. Ты заставил меня понять многое. Вот почему я всегда называл тебя «дядей Жорой»; наверное, и ты потому же всегда говорил мне «сынок».
