— Можно вас на минутку, Александр Васильевич? — сказал Гаевой.

Романов вышел из камеры.

На верхней площадке бремсберга горела лампа дневного света, подвешенная над временной лебедкой. Возле телефонного аппарата, за лебедкой, сидели на корточках Березнн и Афанасьев.

— Что вы здесь делаете, Александр Васильевич? — спросил Гаевой.

— А что ты тут делаешь? — спросил Романов.

— Я начальник окра, Александр Васильевич, — сказал Гаевой.

— А я замещаю главного инженера рудника, — сказал Романов. — Ты распорядился с электропрогревом?

— Я не читал приказа о том, что вы замещаете главного инженера, Александр Васильевич, — сказал Гаевой. — Кто вам дал право отменять инженерские распоряжения начальника окра?

— Ла-ал-ешка, брось, — сказал Афанасьев.

Романов хотел сказать, что он, Гаевой, не начальник отдела капитальных работ, а исполняющий обязанности пока что, но пощадил самолюбие парня.

— Вас обоих, как инженеров, за этот электропрогрев надо на скамью подсудимых, — сказал Романов. — А вы еще…

— А у вас дистрофия не только инженерной мысли!.. — взбесился вдруг Гаевой. — Шахтер, который сидит под каблуком у жены!..

— Ла-ал-ешка! — Афанасьев подхватился на ноги, подбежал — стал между Романовым и Гаевым.

Куртка на нем была распахнута, треух сполз на затылок.

Романов не мог не только понять того, что еще говорил Гаевой, но и потом вспомнить, что он говорил. Вначале появилось желание поймать его за воротник, переломить в пояснице и отшлепать по ушам так, чтоб с неделю ходил в каплоухих. Но в его оскорбительной брани улавливалось что-то такое, чего Гаевой не досказывал, и это «что-то» проистекало не от Гаевого — от кого-то, кто стоял у него за плечами.

За все время на острове Романов лишь защищал Гаевого, как и Афанасьева. И вдруг… Парень буквально перевернулся с ног на голову перед Романовым. Почему?..

Именно этот вопрос и заставил Романова воздержаться.

Но почему?!

Бессонная ночь и усталость отдавались звоном в ушах, отупляли, не давали возможности сосредоточиться, нащупать руку, которая перевернула Гаевого с ног на голову, заставила потерять обычную сдержанность перед старшими. Романов предупредил:

— Замолчи, или… если еще одно слово… Ну?! Предупредил таким тоном, так, что Гаевой понял: для Романова перестала существовать граница между заместителем начальника рудника и исполняющим обязанности начальника окра, — друг перед другом стояли теперь просто мужчины, которые могут продолжить свой спор и без слов. Гаевой унялся. А Романов — по инерции, что ли? — продолжал думать о Гаевом и не мог поверить тому, что этот парень может быть сопляком, который платит, как правило, за добро подлостью.

Березин позвонил в кабинет начальника рудника — попросил Батурина прийти к камере лебедки БЛ-1200 немедленно. Потребовал: если Батурин не придет тотчас же, «здесь может взорваться атомная бомба».

Батурин вывернулся из черной проруби квершлага, остановился подле Романова, Гаевого, Афанасьева и Березнна, набрал воздуху полную грудь и выдохнул со стоном облегчения. На нем не было самоспасателя. Афанасьева Батурин заметил, хотя тот и отошел в сторону.

— Ты что здесь? — сердито сказал он ему. — ну-ко, иди — занимайся своим делом.

— Ин-н-тересно, Константин Петрович, — сказал Афанасьев. — Электропрогрев…

— На монтаже натяжной станции, дьявол его… — заметил Батурин. — Свое надобно сделать, а потом в чужое соваться!

Афанасьев улыбнулся смущенно, махнул рукавицей по верхней губе и пошел вниз по бремсбергу… Березин круто развернулся и нырнул под прорезиненный полог — скрылся в камере.

Батурин потребовал объяснений у Романова, Гаевого.

В засбросовой части проходчики идут по углю. В забои воздух нагнетается по трубам; из забоев идет самотеком — поднимается по бремсбергу, несет угольную пыль к камере лебедки БЛ-1200. В воздухе камеры пыль. Контакты на электропрогреве открыты. Стрелять по альбатросам из такого ружья, как шахта, слишком дорогое развлечение… Так думал Романов.

Работы в забоях можно остановить — проветрить забои и бремсберг. Камеру лебедки БЛ-1200 и прилегающие к ней выработки осланцевать[13] наново. В камеру дать струю свежего воздуха… Так думал Гаевой.

— В Кольсбей пошли на катере норвежцы, — сказал Батурин. — Надобно поехать в Кольсбей, Александр Васильевич.

— Моя очередь занаряживать вторую смену, Константин Петрович, — сказал Романов.

— Стало быть, наряд проведу я, — сказал Батурин. — Поторопись, Александр Васильевич. Гостей надобно встречать как гостей.

Рядом стоял Гаевой… Романов ничего не сказал. Норвежцев было четверо. Один из них — Руальд Кнудсен, врубмашинист из Лонгиербюена, — внешне напоминал чем-то Андрея Остина, знал немецкий язык. Романов говорил Руальду по-немецки, Руальд переводил товарищам на норвежский. Руальд Кнудсен подарил Романову зажигалку с гравировкой «Свальбард 1957». Романов отдал ему свою зажигалку. Он принимал гостей в консульском домике, выброшенном за пределы портового поселка — к складу горюче-смазочных материалов. Гости были веселые, разговорчивые. Руальд Кнудсен не закрывал рта. Романов угощал гостей «столичной», черной икрой, крабами, сливочным маслом, пил и пел с ними, а чувствовал себя неспокойно. Что-то мешало смеяться, шутить… Батурин старался не смотреть на Романова, когда разговаривал с ним и Гаевым у камеры лебедки БЛ-1200, стоял к Романову боком или отворачивался, — в твердо очерченных, все еще упругих губах и в уголках глаз пряталась улыбка… тени улыбки.

Норвежцы приняли приглашение заночевать. Спать ложились за полночь. Романов едва удерживался на ногах, раздеваясь возле раскладушки: бессонная ночь и водка сморили. Плюхнулся в постель как подкошенный, Тело утонуло, словно неживое. Каждая косточка чувствовалась. Не хотелось устраивать ног, рук, повернуть голову. Провалился. Но «что-то» не давало уснуть… Батурин торопил Романова в Кольсбей так, будто хотел отделаться от него побыстрее.

Вечерняя пассажирская электричка ушла на Грумант, давно успела вернуться. До утренней электрички оставалось не больше четырех часов. В Кольсбее дежурил диспетчер порта Оскар Штерк. Он знал английский язык, которым свободно владели едва не все норвежцы, был порядочный парень, его можно было оставить с норвежцами на все утро. «Что-то» заставляло Романова торопиться на Грумант… Батурин что-то недоговаривал…

Дул холодный северо-восточный ветер. Полярная ночь надвигалась, день шел на убыль. Окна деревянной галереи едва угадывались в темноте — видны были, лишь когда пролетали рядом. Электричка прогрохотала по тоннелю, прошла над руслом Русанова, замедляя ход, остановилась у стрелки. Романов пролез между вагонетками, вслед за шахтером в нагольнике пробежал через лужу по доске, прыгающей под ногами, вышел из-под плоской и низкой крыши вокзала под плоское и низкое небо. «Что-то» подгоняло — заставляло торопиться в административно-бытовой комбинат… И по телефону, и в шахте Батурин ничего не сказал о целиках, об окровском порожняке — не взыскал…

Возле высокого деревянного крыльца административно-бытового комбината Романов остановился невольно. Из столовой, перебегая дорогу наискосок, шли Афанасьев и Дробненький мужичок. Они разговаривали оживленно Березин шел, заложив руки в карманы полушубка, выгнув шею, смотрел под ноги. Афанасьев, забегая, заглядывая ему в глаза, рассказывал, жестикулируя. На лице Березина была улыбка, Афанасьев сиял. «Что-то» вылетело из головы Романова, лоб покрылся холодной испариной. И словно кто свет включил в кладовых памяти…

Накануне Батурин вызывал Жору Березина. Дробненький мужичок вошел к начальнику рудника, широко распахнув дверь. Разметав полы полушубка, сел возле письменного стола, закинув ногу на ногу, спросил:

— Дымить можно?

Батурин сказал:

— Курите.

Жора вынул из кармана и положил на стол пачку «Казбека». Рукава полушубка, слишком большого, были закатаны — мех торчал, окаймляя. Жора пользовался только огромными вещами; такие же употреблял и слова. Курил только «Казбек»: толще папирос на Груманте не было. Затягиваясь, он набирал в рот как можно больше дыма. Дым выпускал кольцами. Кольца получались искусные. Они удалялись на одинаковом расстоянии друг от друга, увеличиваясь. Жора пронизывал их остатками дыма, словно стрелой, — делал это как бы между прочим, как бы не придавая значения тому, что делает. Он был серьезен, курил, отбрасывая руку с папиросой на слишком высокую для него спинку стула. Батурин, разговаривая, старался не смотреть на него: больно разительно было их несоответствие в габаритах. Разговор шел обыденный, деловой. Жора рассказывал о начале строительства многоквартирного жилого дома в порту, о подготовке к ремонту швартовой стены пирса. Батурин был терпеливый слушатель. Жора любил порассказать.