Началась операция. Новинская вскрыла опухоль, прошла, добралась до внутрияремной вены… Предположения ее и баренцбургского главврача подтвердились… Баренцбургский врач-хирург зажимал большим пальцем вену с одной стороны повреждения — свободной рукой помогал Новинской; Новинская зажимала вену с другой стороны — работала… не перевязывала — сшивала вену. У баренцбургского главврача глаза вылезли из орбит: о том, что кто-то сшивал внутрияремную вену, он даже не слышал, нигде не читал.

— Это безумие, — сказал он тихо, чтоб слышала лишь Новинская. — Это уже убийство!.. Вина ляжет не только на вас…

— Держите, или я позову шахтеров и скажу, что вы не хотите помогать, — пригрозила Новинская и вновь прикусила губу; попросила Борисонника: — Снимите с лица пот и поправьте очки.

Сердце бутчика остановилось. Новинская велела ввести возбудитель мышечной деятельности сердца, свободной рукой делала массаж на груди, против сердца. Две минуты не работало сердце, потом возобновило работу. Операция продолжалась.

Новинская сшила внутрияремную вену, закрыла разрез. Бутчика отнесли в палату; он был без сознания. Новинская переоделась, села на крашенный в белое табурет у изголовья больного.

Когда Чалый пришел в себя и увидел рядом хирурга, спросил:

— Что со мной было, Раиса Ефимовна?

Новинская молчала. Чалый спросил:

— Я умирал, Раиса Ефимовна?

Новинская сказала:

— Ты умирал. Но теперь все в порядке. Спи, дорогой…

Чалый успокоился и уснул.

Человек жил; опухоль спала… А Новинская не могла прийти в себя. Ее то и дело начинала бить лихорадка, вдруг нападала сонливость, и она спала по десяти часов кряду. Романов не трогал ее, не замечал, и она была благодарна ему. В больнице она закрывалась в своем кабинете и часами не выходила — думала или просто смотрела, не видя того, на что смотрела бездумно. В больнице никто не беспокоил ее в такие минуты, если ее участие в больничных делах было не непременным. Успокоилась, лишь когда вспомнила — поняла: она обошла перевязку внутрияремной вены и начала сшивать ее не потому, что вдруг пришло на ум рискнуть — попрактиковаться, а потому, что опытом врача-хирурга, руками хирурга… кончиками пальцев почувствовала — может сшить и сошьет. А сердце бутчика остановилось во время операции не потому, что она не перевязывала, а сшивала, — оно остановилось бы, и делай она перевязку: больной потерял слишком много крови, ослаб, у него нарушилась работа центров больших полушарий. Поняла и успокоилась, но все еще как бы по инерции возвращалась к пережитому.

Новинская ушла из больницы, бродила по поселку старалась не думать о том, что мучило до сих пор, оглядывалась по сторонам, словно впервые вышла на улицу после продолжительной и тяжелой болезни… Со стороны Гренландского моря дул влажный ветер Гольфстрима, на Грумант, на остров наплывали тяжелые, черные тучи, было сыро и холодно. Даже не верилось, что такая погода может быть в августе. Промочив ноги, озябнув, Новинская возвратилась в больницу.

Согревалась на кухне, потом сидела в своем кабинете, положив руки на стол, прижимая ладошки к прохладному толстому канцелярскому стеклу, которое принес комендант рудника после того, как побывал в больнице Батурин, наслаждалась возвратившимся в конце концов равновесием, способностью думать не только о сонной артерии, внутрияремной вене. Смотрела на дверь невидящим взглядом. Думала с удовольствием… обо всем.

Дверь отделилась от косяка: кто-то входил, не спросив разрешения. Новинская смотрела, словно дверь открывалась не наяву, а в воображении. В рамке двери показался Батурин… Новинская вскочила на ноги, прикрывая колени халатом, бросила быстрый взгляд на окно, — лишь после этого поняла, что Романов, если б и сказался под окнами, не смог бы увидеть с тротуара кто в кабинете. Поняла, почему испугалась; щеки горели, на ладонях ожила прохлада стекла… Батурин прикрыл дверь за собой; был в белом халате, накинутом на плечи предусмотрительно, стоял у порога, смотрел… Новинская поправила очки сердито; готова была выставить его теперь не только, как прошлый раз, из-за стола, а из больницы: это он постоянно ставит ее в ложное положение перед собой и Романовым и вновь словно снег на голову среди ясного дня…

— Я вас слушаю, Константин Петрович, — сказала она. — Садитесь… пожалуйста, — предложила сухо, кивнув на табурет.

Батурин был небрит, без галстука. Лицо было серое, бледное. Выглядел он уставшим смертельно; казалось, шатается от усталости. И Новинская подумала невольно: а что он, собственно, сделал ей… такое, кроме «ты» с которым обращался ко всем? Почему она считает себя вправе грубить ему… врач… на работе?..

— Что с вами, — спросила она, — Константин Петрович?

Батурин сел на топчанчик, растирал небритые щеки ладонями так, словно хотел стереть с лица бледную серость. Долго тер. Новинская ждала.

— Интересно однако, — заговорил он наконец; уперся локтями в колени, положил подбородок в ладони. — Батареей командовал я последнее время на Северо-Западном фронте…

И начался долгий рассказ о том, как его ранило в 1943 году на Северо-Западном фронте, — очередная сказочка в духе Батурина. А когда закончил рассказ, поднял голову, посмотрел вопросительно: «Интересно?»

«Мочи мочало — начинай сначала», — подумала Новинская. Перешагнул через «муравьиное масло», болота, «отсосавшие ревматизм», выудит из памяти и еще две сказочки. И третий, и четвертый раз придет — будет рассказывать… но того, что хочет, не скажет. Она вышла из-за стола: Батурин должен сказать, что он хочет. Она должна знать!.. Хотя бы для того, чтобы Романову объяснить внятно — разрушить в конце концов то, что стояло между ней и Романовым, мешало Романову вернуться к ней целиком.

— Константин Петрович, — спросила она мягким голосом, — вы будете еще рассказывать, да?

Батурин смотрел, по лицу скользнула улыбка… тени улыбки спрятались в уголках рта.

— Расскажу, — сказал он.

Новинская уже стояла против него, предложила:

— Сегодня я буду рассказывать сказочки… хорошо? Батурин наклонил голову ниже, почесал лоб осторожно, чтоб не нарушить прическу; не смог сдержаться — улыбнулся открыто. Потом потер щеки ладонями: улыбку стер, бледная серость осталась, — вновь поднял голову. А Новинская уже рассказывала.

— Сердце человека небольшое, правда? — говорила она. — В кулак?.. А за каждое сокращение оно выталкивает в аорту около шестидесяти кубических сантиметров крови; в минуту — около пяти литров; за час — больше трех центнеров. Интересно? — спросила, подражая Батурину.

Батурин смотрел недоверчиво.

— За сутки сердце человека перекачивает больше шести тонн крови, — продолжала Новинская, — а за год — пятьдесят шесть больших железнодорожных цистерн… маленькое сердце… величиною в кулак…

— Слишком однако, — сказал Батурин; не верил.

— А слушайте, — продолжала Новинская, подстегивая его любопытство. — В жилах; как-говорят шахтеры… в системе кровеносных сосудов крупного кита постоянно движется около двадцати тысяч литров крови. Больше двадцати тонн. Всю эту массу приводит в движение то же сердце. Только у кита оно около тонны. Так вот: если б такое сердце, как у кита, заставить перекачивать воду, оно смогло бы обеспечить водой десять таких городов, как ваш Барзас. Интересно?

Батурин ерзал, топчанчик скрипел под ним, в глазах по-прежнему жили боль и усталость… появилось что-то похожее на восхищение.

— Вот какой неутомимый и непревзойденный работяга сердце вообще, — подвела итог Новинская, — сердце человеческое в частности. Интересно?

Батурин сидел теперь так, словно прислушивался к работе своего сердца, старался не мешать ему. А Новинская старалась удержать его внимание… чтоб не успел и опомниться: неожиданность отбирает у человека способность хитрить, обращает к откровению. Нужно было развлечь Батурина, а потом… врасплох!

— Вы знаете, Константин Петрович, как называется эта связка? — спросила она и подняла руку, согнув в локте…

— Бицепс.