Рая… Ты с ума сошла! — сказала Вера Федоровна, плоскогрудая одинокая женщина с крупным носом и печальными глазами, сидевшая до сих пор у приемника, спиной к Романову и Новинской.

Расставив ноги, вложив руки в карманы брюк, Романов смотрел на Раису Ефимовну. Густо-голубые глаза его были прищурены, как всегда, когда к нему приходила шалая мысль; в межбровье легла острая, глубокая складка, какие приобретаются людьми за долгие годы… нелегкие годы; толстые губы небольшого рта выдвинулись больше обычного; густые, жесткие волосы словно бы вспенились. В позе Романова, в лице было что-то нехорошее — холодное. Раиса Ефимовна, вскинув вызывающе голову, смотрела на него. В ее зеленых, блестевших глазах была решительность последнего шага. Взгляды Романова и Новинской говорили друг другу больше, чем могут сказать слова…

Свободное после завтрака время мы проводили на диком пляже у Тессели. Романов и Новинская любили эту крохотную бухточку, стиснутую с двух сторон хаотическим нагромождением огромных каменных глыб. Впереди, до горизонта, — море; сзади, в десяти шагах от воды, — десятиметровый, почти отвесно падающий глиняный обрыв; по обрыву, цепляясь за выступы и валуны, спускается тропка. Под ногами крупная горячая галька и многотонные, вросшие в берег камни. От Фороса бухточка в двух километрах; в Тессели почти не бывает людей, — до обеда мы скрыты от посторонних глаз.

В бухточке шли беспрерывно бои: то в шахматы, то в домино (на время украденные из бильярдной), то в карты, — и бесконечные словесные — между Романовым и Новинской. То и дело взрывался смех. Шутили, дурачились непосредственно, как и бывает на отдыхе. Но в шутках Романова, Новинской было и нечто такое, что заставляло принимать их всерьез.

У Романова и Новинской в чем-то не было сладу. Они, казалось, лишь на время отдыха заключили перемирие, но и в перемирие у них продолжалась война.

— Раньше я была для тебя ромашка, а теперь…

— Ночная фиалка. Я уже говорил… Можно было думать, что они репетируют очередной скетч для узкого круга.

— Раньше ты беспрерывно говорил мне ласковые слова, клялся в любви. Почему ты днем никогда не скажешь мне хорошее, красивое, Романов? Почему, я тебя спрашиваю?!

Она стояла на каменной глыбе в три человеческих роста, он — по колено в набегающих волнах.

— Мы уже обо всем говорили миллион раз… От частого повторения одного и того же люди тупеют, Рая. Легкий морской ветерок подымал ее сухие волосы. Я смотрел на Романова и Новинскую с десятиметровой высоты берегового обрыва. Мягкие волны блестели ослепительно. Море сонно посапывало в каменных глыбах, ласкаясь к крохотной полоске дикого пляжика.

— Романов. Имей в виду: если ты перестанешь любить меня… Я — женщина. Я хочу, чтобы меня любили — в каждом слове, каждое мгновение… И так будет всегда, пока я молода, Романов!.. Я буду всегда любимой, чего бы мне это ни стоило. Ты должен помнить об этом и в своей шахте: не с ней тебе жить — со мной!

— Пока мы, мужчины, сильные и грубые, — говорил Романов, глядя в море, — и вам, женщинам, живется хорошо. А если мы станем такими, как вам хочется: смирными, как телята, и ласковыми, как котята, — вы пропадете. Вас некому будет даже защищать, не говоря о другом. Мы родились в такое время, Рая. Нам нужно быть твердыми. Это нужно для того, чтобы жить… Не обижайся. Рая, когда я рядом с тобой забываю быть нежным. Ты знаешь, что я люблю тебя…

Я стоял на одной ноге, придерживаясь рукой за выступающий из глинистого обрыва валун.

Похожие на снежные вершины гор, срезанные синей полной облака тяжело двигались по небу — синебрюхие, массивные, — плыли на север. Вчера был шторм. Но море уже успокоилось. Мокрые галька и валуны на берегу были занесены водорослями.

— Я понимаю то, что ты говоришь, Романов. Но и ты должен понять меня: я — женщина.

— Ты соскучилась по детям, Рая. Тебе пора домой… Мы можем серьезно поссориться. Нам это не нужно сейчас, когда мы расстаемся надолго. Два года — не два дня. Я вернусь к тебе, Рая, что бы ни сталось…

— Я не хочу, чтоб ты уезжал!

— Я уже объяснял тебе тысячу раз: я не могу не ехать.

— Не хочу! Слышишь?!

— Я уеду!

— Нет!!

— Уеду…

Я готов был трижды провалиться сквозь землю. Стоять на козьей тропе и слушать откровенно разговаривающих мужа и жену… То ли камешек выскользнул из-под моей ноги, то ли так уж случилось — кто-то из них посмотрел в мою сторону.

— Это нечестно! — крикнул Романов. — Куда ты?! Страх — это не что иное, как болезненная игра воображения. Я замечал не раз: люди с развитым воображением всегда трусоваты. Они задолго до боя испепеляют себя в битвах. Они обессилевают преждевременно. Не потому ли нередко сильные проигрывают слабым?..

— Договаривались встретиться здесь, а теперь вы убегаете? Вова?!

Это был голос Раисы Ефимовны. Он просил и требовал. Новинская впервые назвала меня по имени.

Десять метров вниз, к берегу, показались мне дорогой в ад. Но после первых же минут у воды от моих идиотских кошмаров не осталось и следа. Раиса Ефимовна, не искупавшись, забрала зонтик, одежду и стала взбираться вверх по обрыву. Романов не остановил ее.

Как бы там ни было, а мой приход принес облегчение им обоим. Это возвратило мне равновесие. Мы разгребли с Романовым водоросли и улеглись на мохнатые полотенца.

— Ты, конечно, слышал, о чем мы сейчас разговаривали? — спросил Романов, прикуривая от зажигалки.

Я как прикрывал голову майкой, так и оставил руку на затылке: все-таки локоть хоть немножко, но заслонял мое лицо от прищуренных глаз Романова. А он, прикурив, медленно отвернулся от меня и не торопясь стал рассказывать…

Александр Васильевич поведал о том, как познакомился с Раисой Ефимовной, как они встретились после войны, жили в Донбассе, в Москве.

— Я рассказал тебе о своей истории с Раей, чтоб ты знал, что к чему, — продолжал Романов. — Бывают женщины, которые заслуживают того, чтобы им прощали многое… Ты не помнишь войну, военное время. Тогда в личной, интимной жизни, бывало, и мужчины и женщины обманывали друг друга. Рядом с той бойней, которая шла на фронте, эти обманы казались нам невинными детскими шалостями. Помнишь — «война все спишет»? А в действительности для женщин они были самыми настоящими трагедиями. Война закончилась давно, а посмотри, сколько еще женщин ходит по земле, для которых война продолжается. Дети растут, вырастают без отцов. Женщины живут, опустошенные одиночеством…

Александр Васильевич курил сигарету за сигаретой.

— Имела ли основание Рая в Новосибирске не верить мне? — все дальше вглубь забирался Романов. — Пусть она тогда была и девчонка, но ей уже было семнадцать лет: она не могла не видеть, не понимать того, что делается вокруг. В таком возрасте девчонки многое знают. Да и тетя ее — она-то, во всяком случае, понимала, что к чему. А я уезжал на фронт, не в бабки играть: немец только от Орловско-Курской дуги пятился. Девяносто девять против одного было за то, что я не вернусь: я был командиром танковой роты. А ты знаешь, что это такое? Должен знать… Тетя требовала, чтоб Рая освободилась от ребенка. Рая не сделала этого… А теперь смотри сам: имею я моральное право обижать эту женщину… и тем более сейчас, когда уезжаю от нее надолго?

Волны ласкались к серенькой гальке. Солнце играло в жмурки с Южным берегом Крыма: то за облако спрячется, то вновь выглянет…

Я слушал Романова, смотрел на него и не узнавал этого человека. Мои мысли были привязаны к нему, и вместе с тем я думал о многих знакомых. Странно иногда получается в жизни. Вот человек. Встречаешься с ним каждый день. Будто успел узнать его, и мнение о нем сложилось окончательное. А потом, в один из ничем не примечательных дней, он вдруг рассказывает о себе нечто такое, что разрушает все прежние мысли о нем. И вот он уже другой перед твоими глазами…

Ближе и понятнее для меня стала и Раиса Ефимовна, требующая от мужа любви «в каждом слове, каждое мгновение», не желающая расставаться с ним надолго.