Куприн не знал, как ему себя вести. В конце концов Богданович бросил стакан в его жену. Как быть?

— Не могу же я его, такого маленького, щупленького, побить! Нельзя. Это невозможно, — говорил он, расхаживая по комнате.

Куприн пишет Богдановичу письмо. Он желает иметь от него удовлетворение с оружием в руках за оскорбление жены. Мне он объяснил, что это символический жест.

После этого поднялся страшный шум. Находили, что поведение Куприна — поведение типичного армейского офицера, а не писателя. На осуждение не скупились. Обратились с жалобой к Короленко: ^{64} Богдановича он знал и любил давно, а Куприн, как я заметила раньше, особой симпатии ему не внушал. Поэтому и в данном случае он отнесся к этому происшествию без своей обычной справедливости. Владимир Галактионович начал громить дуэли и офицерские замашки писателя Куприна. Куприн вышел из состава редакции журнала «Мир божий». Чтобы Богданович не встречался с Куприным, редакционные среды «Мира божьего» были перенесены к Ф. Д. Батюшкову, на которых я, конечно, тоже не бывала.

Спустя некоторое время Александр Иванович смеялся и говорил: «Мартин Лютер бросил в черта чернильницей, а Ангел Иванович в Марию Карловну — стаканом с чаем».

Однажды в 12 часов ночи из ресторана Палкина вышли А. И. Куприн, художник-иллюстратор Троянский, критик Петр Пильский и еще несколько журналистов.

Александр Иванович направился домой. Его провожал Троянский, бывший офицер-артиллерист, которого прозвали почему-то «юнкер Троянский», хотя в отставку он вышел в чине капитана.

На углу Литейного и Владимирской шло несколько веселых девиц. Куприн и Троянский завели с ними шутливый разговор. Место было людное, послышались свистки, и компания очутилась в окружении городовых. Кончилось дело тем, что всех отвели в участок.

Ночью старший дворник разбудил меня:

— Александр Иванович задержан. Документов у него при себе нет, и нужно удостоверить его личность. Городовой ждет внизу.

— Дай ему целковый — пусть уходит. А ты возьми извозчика и жди меня.

Была зима. Я надела шубу, накинула сверху соболий палантин и поехала в участок.

В кабинете пристава, грязном, полном табачного дыма, толпились странные личности и городовые. Я не сразу заметила сидевших сбоку у стены Куприна и Троянского. Увидев их, я громко спросила:

— Саша, как ты сюда попал? И вы, Троянский?

— Вам что угодно, сударыня? — спросил меня пристав.

— Как что угодно? Потребовали документы моего мужа. Я привезла их сама.

Александр Иванович взял у меня паспорт и молча положил на стол. Пристав, заполнив имя, звание, фамилию, передал протокол Куприну на подпись.

— Это ложь! — кричал Александр Иванович, сворачивая протокол трубочкой. — Мы не приставали, а отбивали девиц от полицейской облавы городовых!

— Подпишите! — настаивал пристав.

Александр Иванович сделал шаг вперед и ударил пристава протоколом по лицу.

— Вы ответите, господа, за оскорбление при исполнении служебных обязанностей. Я этого так не оставлю. Я передам дело в суд!

Наступил день суда. В защиту Куприна и Троянского решил выступить критик Петр Пильский — человек очень остроумный и находчивый. Он приготовил длинную, убедительную речь и начал так:

— Гидра царизма попирает…

— Довольно! Лишаю вас слова. Дело ясное.

Суд постановил: Куприн и Троянский за оскорбление чинов полиции подлежат аресту на две недели. С обоих взяли подписку, что они явятся в указанный срок в тюрьму Литовского замка^{65}.

Укладывая чемодан, Александр Иванович взял с собой вещей очень немного. Деньги, табак и спиртные напитки не разрешались.

Троянский поступил более предусмотрительно. На дно чемодана он положил, вместе с бельем и книгами, свою офицерскую форму. Когда их разместили на дворянской половине по отдельным камерам, выходившим в общий коридор, где у выхода на лестницу сидел унтер, к Александру Ивановичу зашел Троянский.

— Теперь надо вспрыснуть наше новоселье! — шутил художник.

Но у Куприна портсигар с папиросами отобрали, и он был не в духе.

— Сейчас все организую, — продолжал Троянский, потирая руки.

Он ушел, и через некоторое время появился в коридоре в военной форме.

— Пст! — крикнул он в сторону дежурившего в коридоре унтера.

Унтер повернулся и, увидев Троянского в форме капитана, вскочил с места и вытянулся.

— Пойди сюда! — поманил его пальцем Троянский. — Вот тебе три рубля. Купишь две коробки папирос, бутылку водки, огурцов, хлеба и селедку. Сдачу оставишь себе. Живо! Одна нога здесь, другая там. Пшел!

Так Куприн и Троянский провели две недели под арестом в Литовском замке. Вспоминать об этом Александр Иванович не любил, но и не мешал Троянскому изображать все это в лицах.

Когда мы жили еще на старой квартире, у столяра, Александр Иванович недалеко от Невского случайно обнаружил небольшую лавочку, торговавшую черноморскими устрицами. Разыскать ее было довольно сложно — лавочка помещалась в полуподвальном помещении. Три ступеньки вниз вели к двери. На ней была прикреплена небольшая вывеска: «Устричное заведение Г. Денакса». Чтобы заглянуть в витрину, приходилось нагибаться, и только тогда можно было увидеть различных рыб, устриц и вареных крабов.

Александр Иванович заинтересовался странным видом этого заведения, столь скрытого от покупателей, что только чрезвычайно любопытному пешеходу удавалось его обнаружить. Разумеется, Куприн сразу же устремился в эту своеобразную лавочку, напоминавшую ему матросские одесские погребки, где можно было, наспех вышибив пробку из бутылки с водкой, закусить какой-либо копченой рыбной снедью, лежавшей на грязном деревянном прилавке. В Одессе эти лавочки, торговавшие, конечно, без патента, назывались «низок».

Кроме хозяина, грека средних лет, в лавочке никого не было. Узнав, что устрицы можно есть тут же в магазинчике, Александр Иванович тотчас у стойки съел десяток. Конечно, при этом завязался разговор с хозяином. Выяснилось, что он уроженец Балаклавы, где, по его словам, в прибрежных скалах были неплохие месторождения устриц. Стоили устрицы у Денакса необыкновенно дешево: начиная от тридцати копеек за десяток и до двух рублей самые отборные. Эту дешевизну Денакс объяснял семейным характером предприятия и не замедлил пожаловаться на убыточность лавчонки. Хозяин предложил Куприну осмотреть помещение, сообщавшееся с большим подвалом, заполненным всевозможными бочками.

— Да это же превосходный винный погреб! — воскликнул Александр Иванович. — Он будет иметь большой успех, если, кроме устриц, вы станете торговать крымским вином. Вот увидите, от посетителей не будет отбоя.

— Конечно, — согласился Денакс. — Нанимая помещение, я так и думал. Но оказалось, что это сопряжено с непосильными расходами. Существую я благодаря оптовому сбыту во второразрядные рестораны. Те редкие и случайные покупатели, которые бывают у меня, приносят вино с собой.

Александр Иванович принял это к сведению и впредь заходил к Денаксу уже со своим вином, угощая им и хозяина.

Когда мы поселились в другой части города, то знакомство Куприна с Денаксом прервалось приблизительно года на полтора. Но вот поздней осенью 1903 года Александр Иванович предложил пройтись перед сном. Мы вспомнили прежние прогулки и направились по Знаменской.

— Маша, а ведь здесь еще существует Денакс! — вдруг воскликнул Александр Иванович. — Зайдем…

Денакс обрадовался нам. Рассказал, что, закрыв, по обыкновению, весной свое заведение, все лето провел в Балаклаве.

Об этом поселке греков-рыбаков он говорил с большим увлечением. Рассказ Денакса заинтересовал Александра Ивановича.