— Завтра же примусь без передышки за рассказ «На покое», — говорил Александр Иванович, окончив «Труса». — «На покое» мне будет легко писать, и рассказ не займет много времени. Тема его близко соприкасается с «Трусом».

Где-то в провинции (не помню где) я был в убежище для престарелых артистов, содержавшемся на средства богатого купца. Давно сошедшие со сцены, всеми покинутые, одинокие, старики-актеры кончали жизнь в этом убежище, вспоминая о прежних успехах у женщин и сценической славе. Их жалкое угасание так же трагично, как и судьба еврея Цирельмана.

Но на другой день сесть за работу Куприну не пришлось. Во время обеда неожиданно появился Сергей Яковлевич Елпатьевский.

— Я пришел за вами, Александр Иванович, — здороваясь, сказал он. — Завтра утром, двадцать пятого июня, на пароходе из Ялты уезжает Лев Николаевич Толстой, и вы можете с ним познакомиться. Отправляйтесь сегодня же со мной, у нас переночуете, а завтра пораньше пойдем на пристань.

Вернулся Александр Иванович полный впечатлений от встречи с Толстым и разговоров с ним. По нескольку раз он возвращался к рассказу о том, какие глаза, взгляд, уши, руки, манера говорить у Толстого. И потом еще несколько дней, среди обычного разговора, он вдруг вспоминал какую-нибудь новую подробность и снова говорил о Толстом. Даже когда он уже начал писать «На покое», то первые дни среди работы опять вспоминал о чем-нибудь, касавшемся Льва Николаевича.

— Рассказ весь сложился у меня в голове, — говорил Куприн. — Я сам был провинциальным актером, и этот быт мне хорошо знаком.

И все-таки он теми же внешними приемами, к которым прибегал, когда писал «Труса», проверял и в этом рассказе правильность своих жестов, а также повторным чтением монологов — точность и звучание слов.

— Главная трудность — это работа над словом и то досадное чувство, которое мешает мне писать, когда я вижу, что мне не хватает необходимого, точного слова.

В рассказе «На покое» встречались некоторые знакомые мне подробности. Так, когда умирающий старик-режиссер «Дедушка» дарит бывшему суфлеру Стаканычу портсигар, он говорит: «Портсигар хороший, черепаховый… теперь таких больше не делают. Антик. Была на нем даже золотая монограмма, абер украли где-то, а то, может быть, я и сам ее потерял или того… как его… продал. Возьми, Стаканыч». Это был очень большой старинный черепаховый портсигар моего покойного отца, который сохранился у дядя Коки и всегда лежал на его столе. Золотая монограмма давно была потеряна.

Как-то я жаловалась Александру Ивановичу, что меня мучает часто повторяющийся кошмарный сон: «Бегу я будто по комнате, и много-много этих комнат впереди, и все они заперты… И знаю я, что надо мне успеть открыть двери, вытащить ключ и запереться с другой стороны… А „он“ все ближе, все ближе… Едва успеваю я запереться, а „он“ уже тут, рядом, напирает на двери, гремит ключом в замке…» Этот сон актер Славянов ночью рассказывает Михайленко.

Подробность о том, как актер Михайленко, ложась спать, закрещивал мелкими быстрыми крестами все «щелочки между своим телом и одеялом», Александр Иванович взял из своих детских воспоминаний о Вдовьем доме. Так делали все старушки, и у него самого, когда он был в сиротском пансионе, еще сохранилась эта привычка.

По поводу актера, игравшего «толпу» и «голоса за сценой», Александр Иванович вспоминал:

— Когда я служил в театре в Сумах, было в моде ставить переделки иностранных романов. Таким образом, мне приходилось в инсценировке романа Сенкевича «Камо грядеши» — пьеса шла под другим названием — играть Тигеллина. А после торжественного выступления в роли Тигеллина, или, как произносили артисты, «Тигеллиния», я за сценой управлял «толпой» — хором из трех оборванцев, хриплыми голосами кричавших: «Да здравствует Цезарь!» За это выступление они получали по «мерзавчику» водки и по двадцати копеек на рыло.

В конце июля Александр Иванович закончил только два рассказа: «Трус» и «На покое».

— Не знаю, какую из двух тем взять для третьего рассказа, — говорил он. — Тянет меня и к «Болоту», и к полесским «Конокрадам».

В это время пришло письмо от Пятницкого. Он напоминал Александру Ивановичу, что уже близится осень, и просил поторопиться с работой над новыми рассказами. Осенью издательство пошлет их на рассмотрение Горькому, который утвердил содержание тома. Это положило конец колебаниям Куприна, и он решил приступить к рассказу «Болото», так как «Конокрады» были бы по объему гораздо больше «Болота» и работа могла затянуться.

Все-таки закончить «Болото» в Мисхоре ему не удалось. Я захворала, и моя болезнь временно выбила Александра Ивановича из колеи.

Я страдала бессонницей и засыпала только под утро. Перед окном нашей спальни стоял невысокий корявый дуб с гнездом, в котором маленькая птичка всю ночь жалобно тянула: «Сплю… сплю…» Я начинала плакать и будить Александра Ивановича.

— Не обращай внимания. Это «Сплюшка» не дает тебе покоя, — говорил он и снова крепко засыпал.

В 1929 году в Париже Куприн вспомнил об этой птичке и написал рассказ «Сплюшка».

«…придет вечер, похолодеет воздух… и тогда начнет свою прелестную песенку маленькая, но настоящая птичка, совушка, которую в Крыму так нежно называли „Сплюшка“. Однообразно, через промежуток в каждые три секунды, говорит она голосом флейты, или, вернее, высоким голосом фагота: „Сплю… Сплю… Сплю…“ И кажется, что она покорно сторожит в ночной тишине какую-то печальную тайну и бессильно борется со сном и усталостью, и тихо, безнадежно жалуется кому-то: „Сплю, сплю… сплю…“ — а заснуть, бедняжка, никак не может».

Частые поездки со мной к врачу очень мешали его работе, и кончать рассказ «Болото»^{37} ему пришлось уже в Петербурге.

В конце октября 1902 года в Петербург приехал Бунин, чтобы заключить с Пятницким условия относительно своих рассказов и стихотворений, а также перевода «Песни о Гайавате» Лонгфелло^{38}. Куприн прочел ему в рукописи свой рассказ «Болото», который должен был появиться в декабрьской книжке «Мира божьего».

— Ты начинаешь выписываться, Александр Иванович, — снисходительно похвалил Бунин. — Но в этом рассказе, конечно, это дело вкуса, длиннейшие рассуждения студента должны так же утомлять читателя, как и землемера, которому надоедает студент. Уверяю тебя, что читателю эти рассуждения также очень скучны. И он охотно от них бы отмахнулся. Но описание болота, тумана и ночи в избе лесника сделано превосходно.

Такой снисходительно-покровительственный тон, который Бунин усвоил еще со времени Одессы^{39}, задевал Александра Ивановича, хотя он и признавал справедливость суждений Ивана Алексеевича.

В Мисхоре «Болото» было еще не закончено, но, хотя Куприн и писал Михайловскому из Крыма, что предназначает рассказ «Русскому богатству», он считал необходимым скорее погасить долг журналу уже законченным рассказом «На покое».

В середине октября, когда из «Русского богатства» была получена корректура, Александр Иванович писал Чехову: ^{40}

«Посылаю Вам, многоуважаемый Антон Павлович, вместе с этим письмом корректурный оттиск моего рассказа „На покое“, который появится в „Русском богатстве“ в ноябрьской книжке. Если у Вас хватит досуга и охоты пробежать его, то не откажите в большой милости написать в двух словах: какое он на Вас произведет впечатление, главное — в отрицательном смысле».

1 ноября 1902

Москва

«Дорогой Александр Иванович, „На покое“ получил и прочел, большое Вам спасибо. Повесть хорошая, прочел я ее в один раз, как и „В цирке“, и получил истинное удовольствие.