Народу в зале было много, столики все заняты, и нам пришлось сесть за столик у зеркальной стены. Справа от меня Куприн, слева — Бунин.

У противоположной зеркальной стены, напротив меня, за длинным столом ужинали восемь офицеров.

Увидев меня, они разыграли такую сцену: двое, которые сидели по краям стола и не отражались в нашем зеркале (их могла видеть только я), вставали, поднимали бокалы и пили за мое здоровье. Потом эти места занимали двое других офицеров и проделывали то же самое.

Я заволновалась. В конце концов, это могло кончиться скандалом. Куприн, опустив голову, что-то рассказывал нам. Я глазами показала Бунину на офицеров. Чтобы не поворачиваться к ним лицом, Иван Алексеевич уронил салфетку, наклонился за ней и наискось в зеркало увидел эту пантомиму. Он тоже забеспокоился и через несколько минут сказал:

— Что-то мне сегодня не нравится у Палкина.

— А у меня голова болит. Пойдемте лучше на воздух, — предложила я.

Подходя к нашему дому, мы все-таки не выдержали и рассказали Александру Ивановичу, почему мы ушли из ресторана.

— Как?! Вы сделали это умышленно? Я сию минуту возвращаюсь обратно.

— К чему это, Саша? Перестань.

Некоторые исследователи творчества Куприна считают, что этот эпизод послужил Куприну внешним толчком для написания повести «Поединок». Это неверно. «Поединок» был подготовлен военными рассказами, написанными Куприным в течение нескольких лет, еще до приезда его в Петербург.

Приближалась последняя неделя поста, и после дня моего рождения мы собирались на несколько дней в Москву. Александр Иванович хотел познакомить меня со своей матерью и сестрами.

— Теперь, Маша, когда ты скоро увидишься с моей матерью, я расскажу тебе о моем детстве, и ты поймешь, что, несмотря на то, что мы с ней крепко любим друг друга, между нами иногда вспыхивают жестокие ссоры.

Я бываю резок и несправедлив, говорю матери обидные вещи, после которых долго мучаюсь и не знаю, как загладить свою вину.

Мои первые воспоминания детства относятся к Вдовьему дому, где поселилась моя мать после смерти отца. Мне тогда было около четырех лет.

Моя мать была единственной молодой женщиной, попавшей в этот дом, все окружавшие меня были пожилые женщины или старухи. Говоря о них, мать всегда называла их «вдовушками». Меня они баловали. Все они были очень богомольные и постоянно говорили о божественном. Меня они не только учили молитвам, но и рассказывали мне длинные истории о святых и угодниках. Я слушал с живейшим интересом и воспринимал как занимательнейшие сказки истории о пророке Данииле, который жил во рву львином, о семи отроках, которые в пещи огненной пели и плясали, о пророке Илье, который любит часто кататься по небу в огненной колеснице, и тогда сверкает молния и гремит гром. Так же занимательны были рассказы об отшельниках. Все они были невероятно страшны, конечно, без одежды и покрыты длинной шерстью. Одни питались акридами и диким медом, другим же пищу носили вороны и прочие птицы. Рассказы о святых мучениках и их мучениях я не любил. Они действовали мне на нервы: я плохо спал по ночам, начинал кричать и плакать, так же как тогда, когда рассказывали про ад, — его я очень боялся.

Мать не любила эти рассказы, но ничего поделать не могла: она не хотела обижать вдовушек.

Когда я немного подрос, мать брала меня с собой к своим богатым пензенским подругам, жившим с мужьями в Москве. В семьях этих были и дети, некоторые старше меня.

Я очень рано привык к тому, что я некрасив. В гостях я постоянно слышал об этом от бонн, прислуги и старших детей. Так же очень рано я понял и то, что я беден. Мать шила мне костюмчики из своих старых юбок, шила она их неумело, и они безобразным мешком висели на мне. Притом она делала их еще и навырост. Я казался в них неуклюжим и неловким. Дети недружелюбно-критически осматривали меня. Бедность рано изощряет детскую наблюдательность. Каждый косой, иронический взгляд меня болезненно колол. Я стыдился своего платья, своей наружности.

Скоро я заметил, что и моя мать в этих домах держала себя искательно и приниженно. Она неумеренно восхищалась безобразными, глупыми, капризными и противными детьми хозяев (совсем не все дети хороши и приятны только потому, что они дети). Хвалила она их из угодливости, заискивая перед родителями. Я так и слышу какой-то неестественный голос моей матери, говорящей хозяйке дома: «Ах, ваша Сонечка, какой она очаровательный ребенок. Ее нельзя не любить. Какой у нее прелестный фарфоровый цвет лица и как она грациозна! Когда она вырастет, наверно будет красавицей. А Петя! Какой находчивый и способный мальчик. Ведь ему всего шесть лет, а сколько стихов он знает наизусть. Я так люблю его слушать».

Но самым мучительным для меня были обеды в гостях. Мать, хорошо изучившая вкусы хозяйских детей, окинув взглядом подаваемые кушанья и их количество, сразу решала, что мне следует не любить. «Саша не любит сладкое. Он почти никогда его не ест». Это была правда, я видел его очень редко. «Ему, дорогая Анна Павловна, положите только маленький кусок яблочного пирога. Вот эту горбушечку», — указывала мать на кусок корки без начинки.

И еще говорила она постоянно уменьшительными словами, входившими в обиход обитательниц Вдовьего дома. Это был язык богаделок и приживалок около «благодетельниц»: кусочек, чашечка, вилочка, ножичек, яичко, яблочко и т. д. Я питал и питаю отвращение к этим уменьшительным словам, признаку нищенства и приниженности.

Бедность сломила от природы независимый и гордый характер моей матери. Старших сестер надо было устраивать на стипендии в институт, меня в сиротский пансион, а потом на казенный счет в корпус и военное училище. Каких унизительных хлопот ей это стоило и как должно было страдать ее самолюбие! Но я понял это только впоследствии. А ребенком во мне вспыхивала острая ненависть к ней, когда в гостях она вместе с хозяевами дразнила меня и смеялась надо мной с моими обидчиками. И долго после этого я считал мою глубокую любовь к ней оскорбленной и поруганной.

Каждый раз, когда я вспоминаю об этих ранних впечатлениях моего детства, боль и обида вновь оживают во мне с прежней силой. Я опять начинаю недоверчиво относиться к людям, становлюсь обидчивым, раздражительным и по малейшему поводу готов вспылить.

Но не огорчайся, Машенька, такое настроение скоро с меня соскакивает. И если ты не будешь на меня сердиться, а подойдешь ко мне и, ласково погладив по голове, скажешь: «Собачка, засмейся», — я начну радостно скакать и преданно горячим языком облизывать твое лицо.

На день моего рождения, 25 марта — праздник благовещенье — Александр Иванович решил сделать мне подарок. Перед тем он совещался с моим братом, Николаем Карловичем, который сказал, что хочет подарить мне небольшие дамские золотые часы, «Нет, часы подарю я, — сказал Александр Иванович, — а ты купи красивую цепочку». На этом они и порешили.

Утром в спальню поздравить меня вошел Александр Иванович.

— Посмотри, Машенька, мой подарок, как он тебе понравится, — сказал он, вынимая из хорошенькой голубой фарфоровой шкатулки часы. — Я не хотел дарить тебе обыкновенные золотые часы и нашел в антикварном магазине вот эти старинные.

Часы были золотые, покрытые темно-коричневой эмалью с мелким золотым узорным венком на крышке.

— Обрати внимание на тонкую работу узора на крышке, с каким замечательным вкусом сделан рисунок, — говорил Александр Иванович.

Я молча разглядывала подарок, он, стоя рядом со мной, нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Что же ты ничего не говоришь? — наконец, спросил он.

— Часы очень красивы, но они совсем старушечьи. Должно быть, их носила чья-то шестидесятилетняя бабушка, — засмеялась я.