В другой раз он уверял меня:

— Представь себе, Машенька, что «Капернаум» — кабачок, необходимый мне для наблюдений над людьми, которых я еще не изучил и которые пока кажутся мне интересными, — вдруг чуть было не ускользнул от меня. Прихожу я туда на днях вечером. И что же вижу?! Во второй комнате, где обычно днем завтракают и до обеда пребывают почтенные литераторы, а по вечерам — мелкие представители мелкой прессы из газет «Копейка», «Петербургский листок» и более крупные представители этого мира, такие, как репортеры «Петербургской газеты», — вдруг там, у задней стенки, неожиданно выросло несколько столиков, за которыми в сосредоточенном безмолвии восседали шахматисты. Я возненавидел их еще в Одессе.

Согнутые плечи, воротники в виде мохнатых пелерин и важный сумрачный вид — все это удивительно напомнило мне птиц с длинными носами, воротниками вокруг длинных голых шей, сидящих с таким же унылым видом, — птиц марабу. Но, к счастью для меня, они здесь не прижились, и я их больше не видел.

В «Капернауме» Александр Иванович встретился с Трозинером, которого давно не видел. С ним он познакомился еще в Пале-Рояле, когда осенью 1901 года приехал в Петербург. Трозинер, так же как и многие питерские литераторы, имел постоянную комнату в Пале-Рояле. Делалось это для того, чтобы иметь для литературной работы отдельную от семьи комнату, где никто не мешал бы, а также иногда и по другим причинам. Впрочем, некоторые бездетные семьи, не желая вести хозяйство, просто селились в Пале-Рояле. И там, у приехавшего из Киева беллетриста Д. Айзмана, Куприн впервые познакомился с Трозинером, писавшим фельетоны в «Петербургской газете» под псевдонимом «сэр Пич Брэнди».

Трозинер был значительно старше Куприна и стал литератором случайно в начале 90-х годов. Окончив училище правоведения, он стал судебным следователем, и так как происходил из крупной чиновничьей семьи, то рассчитывал благодаря своим связям сделать карьеру. Вскоре возникло запутанное и шумное уголовное дело, занимался им хороший приятель Трозинера. Делу этому в газетах уделяли много внимания. Молодой, еще неопытный юрист, незнакомый с нравами мелкой газетной прессы, Трозинер имел неосторожность слишком откровенно высказаться по поводу ведения этого дела. С его слов репортер очень бойко подал этот материал, который и был подхвачен публикой. За разглашение фактов следствия Трозинер должен был уйти из судебного ведомства. Тогда-то «Петербургская газета» привлекла его как судебного репортера, а затем, когда обнаружилось его незаурядное литературное дарование, из мелкого сотрудника он стал фельетонистом, пользующимся большим успехом у публики. Зарабатывал Трозинер большие деньги, но тщеславие его вследствие утраты административной карьеры было очень ущемлено. Постепенно он втянулся в быт газетчиков, ниже его и по образованию и по воспитанию, и в конце концов стал завсегдатаем ресторанов и пивных.

Куприн считал Трозинера талантливым, интересным человеком и, случайно встретив его, пригласил к нам домой. За обедом он держался как хорошо воспитанный, светский человек. Рассказы о его кратковременной работе следователем, а также газетные впечатления, меткие, ядовитые характеристики многих судебных и газетных деятелей были остроумны, даже блестящи. И когда Александр Иванович приглашал Трозинера бывать у нас, я не возражала.

Трозинеру был посвящен рассказ «Фиалки».

Вскоре Александр Иванович открыл еще один объект для наблюдения в нашем квартале. Во втором доме от Пяти углов на Загородном проспекте, недалеко от Троицкой, помещался паноптикум.

— Знаешь, Маша, ведь в двух шагах от нас паноптикум, — сказал он мне.

Но это был для меня пустой звук. В паноптикуме я никогда не была. И хотя вывески попадались мне на улице, что это такое, я не знала. Поэтому я равнодушно выслушала его сообщение.

— Паноптикум, паноптикум, — повторила я. — А что это такое?

— Как, ты не знаешь? Ну, тогда ты не можешь представить себе, как это интересно. Я познакомился с хозяином. Мы очень понравились друг другу и поговорили с ним о том, как это дело поставлено в Киеве, Одессе и других городах. Он оказался человеком с инициативой и многое из того, что я сообщил ему, принял к сведению. Завтра же вечером, Маша, я поведу тебя в паноптикум.

Какой это был кошмар! Ничего подобного я действительно не могла себе представить.

Паноптикум занимал весь бельэтаж, внизу находились торговые учреждения. В жилые квартиры дома вел другой подъезд. В центре первого большого зала, декорированного какими-то коврами и цветными тканями, развешанными по стенам, стояла небольшая платформа, на которой на пышном ложе возлежала «умирающая Клеопатра». Все это было в натуральную величину.

Получив соответствующую плату, хозяин паноптикума заводил где-то под ложем механизм, и грудь Клеопатры начинала вздыматься, она вздыхала, глаза ее раскрывались, свернувшаяся на ее груди кольцом змея распрямлялась, вытягивала голову, изо рта ее выскакивало длинное жало.

Дальше шла группа гладиаторов. Когда хозяин заводил механизм, они приходили в движение, устремлялись друг на друга, их короткие мечи сверкали.

Были здесь и наши солдаты, умиравшие в Крымскую кампанию. Одеты они были в серые с кровавыми пятнами шинели. В углах комнаты находились еще доисторические, дикие, покрытые звериными шкурами не то люди, не то звери. Когда заводили машину, они рычали и грызли какие-то кости.

— Как можно смотреть на такие вещи, — возмущенно говорила я Александру Ивановичу.

— Что ты, это же очень интересно. Посмотри только на публику, как ей все это нравится. Пойдем во второй зал.

Там были только восковые фигуры, и первое, что бросилось мне в глаза, была фигура Наполеона во весь рост с треуголкой на слегка опущенной вниз голове, в сером походном сюртуке и со стеклянными, вытаращенными на посетителей глазами. Рядом с ним красовалась фигура Марии-Антуанетты в белом платье со светлыми локонами, окаймлявшими прелестное лицо. Вокруг виднелись различные фигуры, а у подножья их лежали разных размеров и форм кости черепа.

— Скажите, — обратился к Александру Ивановичу стоявший рядом с ним молодой человек, по виду приказчик, — чей это? — И он указал пальцем на маленький, странной формы череп.

— Этот? — спросил Куприн. — Это череп Наполеона, когда он был маленький.

Уходя, я сказала Александру Ивановичу:

— Не понимаю, как может нравиться тебе это зрелище. Никогда, никогда я сюда больше не загляну.

В середине ноября 1902 года ко мне заехал Пятницкий. Константин Петрович при жизни Александры Аркадьевны заведовал в «Мире божьем» научными приложениями. Когда в 1898 году возникло «Знание», он часто советовался с ней как с опытным издателем — она охотно помогала ему не только советами, но и делом.

Денежные средства издательства, образовавшиеся из мелких пятисотрублевых паев членов товарищества, были весьма ограничены. Поэтому «Знание» выпускало популярные брошюры, по преимуществу компилятивные, а из книг издало только «Астрономические вечера» Клейна и «Историю искусства» Муттера. Осилить выход этих дорого стоивших изданий удалось благодаря тому, что книги Клейна и Муттера раньше печатались в приложении к журналу «Мир божий». О громадном количестве иллюстраций к этим приложениям, особенно к «Истории искусства», предусмотрительно позаботился Пятницкий.

Все клише, а также запасы дорого стоившей альбомной бумаги для репродукций и снимков с картин и скульптур Александра Аркадьевна безвозмездно отдала Константину Петровичу и тем оказала «Знанию» значительную поддержку.

Человек с очень большой практической сметкой и незаурядными коммерческими способностями, Пятницкий оценил большую популярность имени Горького и выгоды, которые она принесет издательству, начавшему выпускать его сочинения. До той поры появилось всего три тома рассказов Горького, и от имени товарищества в 1900 году Пятницкий предложил ему издавать собрание своих сочинений в «Знании». С ноября 1902 года Пятницкий и Горький остались единственными владельцами издательства. К тому времени оно уже обладало большими средствами.