Особенно долго останавливаясь на посещении Николаевых, Куприн, закончив главу, был в нерешительности — не начать ли повесть именно с этого эпизода. Но в последующей редакции Александр Иванович переместил его в четвертую главу.

— Конечно, — говорил Куприн, — для того, чтобы привлечь внимание читателя, следовало бы начать повесть с романтической завязки. Но такое начало отодвигает на второй план мой поединок — поединок с царской армией.

И первой главой «Поединка» стала впоследствии десятая глава, начинавшаяся именно так, как и сейчас начинается десятая: «Было золотое, но холодное настоящее весеннее утро. Цвела черемуха…»

В середину этой главы, перед абзацем: «Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице,» — было вставлено: «К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев. „Ваше благородие, командир едут!“»

Кончалась глава приказом об аресте Ромашова.

Вторая глава раньше начиналась с прихода Ромашова к себе домой. Здесь — разговор с денщиком Гайнаном, бюст Пушкина, получение письма от Раисы Петерсон. Лежало оно в конверте, на углу которого был изображен голубь, несущий письмо. Зимой 1906 года, когда «Поединок» вышел уже четвертым или пятым изданием, к нам зашел К. И. Чуковский.

— С каких же это пор голуби стали зубастыми? — весело спросил он Александра Ивановича.

— Не понимаю… — недоуменно пожал плечами Куприн.

— Однако голубь ваш несет письмо госпожи Петерсон в зубах…

— Не может быть, — рассмеялся Александр Иванович.

— Вы нарочно, Корней Иванович, это придумали, — сказала я. — Давайте книгу, проверим.

Я принесла книгу, и оказалось, что Чуковский прав.

— Ведь вот бывает же такая ерунда, которую сам совершенно не замечаешь, — смеялся Александр Иванович. — Да и вообще, кроме вас, пожалуй, никто бы этого не заметил.

Третьей главой была прогулка Ромашова на вокзал (теперь глава вторая).

Относительно четвертой главы (у Николаевых), как сказано выше, Куприн колебался, не начать ли с нее «Поединок», но скоро отказался от этой мысли.

Посещение Назанского во всех вариантах приходилось на пятую главу. Когда Александр Иванович рассказывал мне эту главу, была она значительно короче, чем в повести.

У Куприна была привычка, когда он читал мне что-нибудь новое, им написанное, часто взглядывать на меня, чтобы по выражению лица судить о впечатлении. Во время чтения посреди монолога Назанского вдруг появилось нечто для меня совершенно неожиданное.

«Пройдет двести — триста лет, и жизнь на земле будет невообразимо прекрасна и изумительна. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, мечтать о ней.

— Вы говорите, через двести — триста лет жизнь на земле будет прекрасна, изумительна? Но нас тогда не будет, — вздохнул Ромашов».

Я была изумлена, и, видимо, на моем лице отразилось недоумение. Александр Иванович остановился.

— В чем дело, Маша? Что тебе не нравится?

— Да нет, мне все это нравится, но я не понимаю, почему в монолог Назанского ты вставил Чехова.

— Как Чехова? — вскрикнул он и побледнел.

— Но это же у тебя почти дословно из «Трех сестер». Разве ты не помнишь слова Вершинина?

— Что? Я… я, значит, взял это у Чехова?! У Чехова? — Он вскочил. — Тогда к черту весь «Поединок»… — И, стиснув зубы, разорвал рукопись на мелкие части и бросил в камин. Не говоря ни слова, Александр Иванович вышел из комнаты. Домой вернулся под утро.

В течение нескольких недель я без его ведома подбирала и склеивала папиросной бумагой мелкие клочки рукописи. Это была очень кропотливая работа, требовавшая большого внимания, и удалась мне она только потому, что я очень хорошо знала содержание глав. Черновиков у Куприна не было, он уничтожал их так же, как и все варианты своих вещей, чтобы больше они не попадались ему на глаза.

— Там все-таки было кое-что недурно написано, — как-то месяца через три сказал Александр Иванович, — пожалуй, можно было не уничтожать всю рукопись.

Тогда я принесла ему восстановленные мною шестьдесят страниц. Он был удивлен и обрадован. Однако к работе над «Поединком» вернулся только через полтора года. В течение этого перерыва он вел себя так, будто о своей повести забыл: вспоминать и говорить о ней он избегал.

В один из приездов Бунина в Петербург мы узнали от него, что в «Знании» проектируется беллетристический сборник, к которому привлекаются участники «Знания». Редактором Горький наметил сначала Л. Андреева, но тот сразу отказался. Тогда Горький поручил организацию и редактирование сборника Пятницкому.

— Пятницкий просил меня дать что-нибудь для сборника, — сказал Бунин. — Я еще не решил, дать рассказ или стихи. О повести Андреева «Василий Фивейский», которая войдет в сборник, Пятницкий отзывался с восторгом. Очень высокого мнения о ней и Алексей Максимович. Они считают, что вещь эта будет гвоздем сборника. А ты, Александр Иванович, что ты даешь?

— Я? Я не даю ничего. Пятницкому я сказал об этом.

Летом 1903 года мы уехали в Крым позднее, только в июне месяце. Как и в прошлом году, к нам приехала гостить Любовь Алексеевна. Ее восхищению и радости при виде Лидочки не было конца. Мы делали вид, что восторги ее преувеличены.

— Вы еще сглазите, мамаша, нашу Лидочку, — поддразнил ее Александр Иванович.

— Я сглажу наше сокровище? Ты, я вижу, Саша, совсем охалпел.

«Охалпел» — было выражение, которое Любовь Алексеевна часто употребляла по отношению к сыну, когда на него сердилась.

За работу Александр Иванович сел не сразу. Готовиться к второму тому своих рассказов он решил не спеша. Первое время увлекался верховой ездой, часто бывал в Ялте.

Над рассказом «Конокрады» работал легко. Вначале он наметил еще одно действующее лицо — старика-нищего. До прихода Бузыги старик рассказывал мальчику Василию историю своего увечья, о том, как во время пожара в деревне, где он жил в батраках, кто-то указал на него, как на виновника пожара. Его нещадно били по голове, изуродовали лицо, и вскоре он лишился зрения.

Этот эпизод удлинял рассказ и уводил в сторону от основной темы «Конокрадов», поэтому Куприн отказался от него.

— На днях, Маша, поедем в Ялту. Хочу, чтобы ты наконец познакомилась с Чеховыми. Прошлым летом знакомство не вышло: заболела Ольга Леонардовна. А когда Антон Павлович вернулся из Москвы, то ты была больна, и я со свойственным молодым отцам эгоизмом бесцеремонно надоедал ему рассказами о твоем состоянии. Он терпеливо выслушивал и успокаивал меня. «Все это пустяки, — говорил он. — Скажите Вашей жене, чтобы поменьше читала медицинские книги о беременности и родах. Интеллигентные женщины черпают оттуда устрашающие примеры о неправильном положении ребенка, смертельных случаях и прочих ужасах. В деревне женщины ничего этого не знают и благополучно рожают здоровых детей».

Пройдя по аллее, ведущей к террасе, мы увидели всю семью, сидевшую на верхней ступеньке лестницы. Чехов был в центре, рядом с ним Ольга Леонардовна, с другой стороны от него — Евгения Яковлевна и Мария Павловна.

— А, вот и Куприн с женой, — крикнул нам навстречу Антон Павлович. — Знакомьтесь, — поздоровавшись со мной, сказал Чехов и указал рукой на Ольгу Леонардовну. — Супруга моя Ольга Леонардовна. Уверяет всех, что она урожденная баронесса фон Книппер, а на самом деле ее фамилия Книпшиц.

Ольга Леонардовна пожала плечами и снисходительно улыбнулась.

Антон Павлович был в веселом настроении, шутил, что он и Ольга Леонардовна тоже «молодые», как и я с Александром Ивановичем, только год женаты. Острил над Куприным, рассказывая, как прошлым летом будто бы присмотрел ему очень хорошую невесту — вдову лет пятидесяти с большими средствами. При упоминании имени Александра Ивановича вдова вздыхала и закатывала глаза. Но почему-то, несмотря на все авансы этой дамы, Александр Иванович не оценил ее прелестей и капитала.