И вот стержня романа я не вижу, не вижу основной, объединяющей все его содержание идеи.

Я понял, что у Алексея Максимовича накопилось против меня раздражение и сейчас он не мог или не хотел больше его сдерживать.

Горький рассчитывал, что мое новое произведение, как и «Поединок», вскроет язвы нашего общественного строя и приведет сознание читателя к неизбежности революционного пути.

Он надеялся сделать из меня глашатая революции, которая целиком владеет им. Но я не проникнут боевым настроением и, по какому руслу пойдет моя дальнейшая работа, заранее предвидеть не могу.

Видишь, Маша, больше говорить нам с Алексеем Максимовичем не о чем, друг друга мы все равно не поймем.

Когда Куприна слишком осаждали репортеры, Александр Иванович, чтобы не сказать им, над чем он работает, говорил: «Пишу роман „Нищие“», — и каждому из них сообщал разное.

Когда я спрашивала его, зачем он это делает, он отвечал: «Надо же дать человеку заработать. Сам был репортером».

Ни одной страницы романа «Нищие» Куприным написано не было. Для него самого было неясно, хочет ли он писать о людях, «нищих духом», или о тех, кто вынужден вести нищенский образ жизни. Духовный мир «нищих духом» был Александру Ивановичу мало знаком. Для этого он должен был вращаться в кругу людей другого культурного уровня, чем тот, который он знал. Борцы, клоуны и ресторанная богема, окружавшие его, не могли служить прототипами для романа «Нищие».

Нищих в прямом смысле слова он наблюдал очень много, но это была тема Горького. И так Александр Иванович оказался в тупике, из которого не видел выхода.

Так же обстояло дело и с романом «Желтый монастырь», и некоторыми другими произведениями, известными только по названию.

Однажды на столе Богдановича Александр Иванович увидел книгу Н. Н. Брешко-Брешковского «Опереточные тайны»^{89}

— Ангел Иванович, дайте мне эти «тайны» на рецензию. Еще раз вспомню старину…

Год назад, летом 1904 года, Александр Иванович писал рецензию на сборник рассказов Брешко-Брешковского «Шепот жизни»^{90}. Он сидел в моей комнате, перелистывал сборник и хохотал.

— Нет, это замечательно, Маша, — обратился он ко мне, — прямо замечательно, замечательно смешно, до какой степени неискоренимы пошлость и шаблон. И сам я, конечно, в моих первых повестях и рассказах грешил этим. Но сейчас вижу, что писатель, который старше меня (положим, в большую литературу он не вхож), переплюнул меня. Когда я только начинал литературную деятельность и был совсем еще неловким и глупым щенком, я давал своим рассказам подзаголовки — «Ноктюрн», «Элегия». Я привык думать о себе казавшимися мне красивыми, пошлыми фразами. И нравились мне звучные иностранные слова, вплетавшиеся в русскую речь. Так, в своей первой повести «Впотьмах» Аларин идет не по платформе, а по дебаркадеру. И вот сейчас, раскрыв книгу Брешко-Брешковского, я подумал — а ведь он переплюнул меня… У меня черные кудри живописно обрамляли лицо героини, а у Брешко-Брешковского «ее волосы упругими волнами обрамляли бледное лицо». Так вот, видишь ли, Машенька, то, что было простительно мне, когда я только начинал свою работу на заре туманной юности, то было бы непростительно для меня сейчас, через одиннадцать лет литературной работы. Брешко-Брешковский появился в литературе более пятнадцати лет тому назад, но тем не менее выпущенный им сборник рассказов носит название «Шепот жизни». Он не только не оставил свою старую пошлую манеру, но, по-видимому, окончательно сросся с ней. Чего стоит одно название сборника!

От новой книги Брешко-Брешковского Александр Иванович получил максимум удовольствия.

Когда после выхода книжки «Мира божьего» с рецензией Куприна на «Опереточные тайны» я зашла в редакцию, то застала там необычно веселое настроение. Все громко смеялись, даже Ангел Иванович протирал очки и улыбался, а Федор Дмитриевич Батюшков, стоя посреди комнаты, в чем-то оправдывался, что вызывало новые взрывы смеха.

— Представь себе, Маша, что сделал Федор Дмитриевич, — встретил меня в редакции Александр Иванович. — Я, как ты знаешь, написал в своей рецензии о Брешко-Брешковском, что черного кобеля не отмоешь добела. Федор Дмитриевич, которому уже в верстке попалась моя рецензия, решил, что слово «кобель» неприлично и в солидном журнале появиться не может. На самом же деле фраза эта вполне прилична, и существуют гораздо более соленые народные пословицы, которые неоднократно цитируются в печати. Из этой же моей фразы, исправив ее, Федор Дмитриевич сделал такое неприличие, до коего я сам никогда не мог бы додуматься. Вот посмотри…

Александр Иванович подошел ко мне с журналом.

— «Черного… не отмоешь добела», — пробежала я глазами. — Что ж тут такого? Обыкновенно, когда не кончают фразу, то ставят три точки.

Тут раздался такой хохот, что я вовсе перестала что-либо понимать и лишь растерянно смотрела на Александра Ивановича.

— О санкта симплицитас![19] — воскликнул он.

При случае рассказали об этом В. Г. Короленко. Он засмеялся.

— На Федора Дмитриевича это похоже. Он иногда уподобляется питомицам института благородных девиц. Когда у меня было расстройство желудка, один наш общий знакомый спросил Батюшкова, что со мной. Федор Дмитриевич решил, что слово «живот» произносить неприлично и сказал: «У Владимира Галактионовича болит „ж“».

В середине августа пора было собираться в Балаклаву. Провести эту осень в Крыму решили и Мамины. В последний раз Дмитрий Наркисович и Ольга Францевна были в Ялте в 1900 году. Поездка эта была неудачной: в Ялте было многолюдно, Дмитрий Наркисович хворал, гостиничная обстановка его раздражала, а частые посетители тяготили.

Теперь Аленушка стала взрослой девушкой и захотела тоже побывать в Крыму.

Куприн посоветовал Маминым поехать в Балаклаву, небольшой рыбачий поселок, который только осенью ненадолго превращается в скромный дешевый курорт.

За эту мысль они ухватились, взяв с нас обещание, что жить мы будем вместе и к их приезду все подготовим.

Мы опять поселились на даче Ремизова. Здесь в предыдущем году Куприн работал над «Поединком», писал воспоминания о Чехове.

Скоро в Балаклаву приехали и Мамины. Александр Иванович встретил их в Севастополе и, усадив в коляску, ждавшую на вокзале, привез к нам на дачу.

— Хорошо здесь, очень хорошо, — говорил Мамин в этот день за обедом. — Попробую и отдохнуть и писать…

Дмитрий Наркисович просыпался очень рано и отправлялся на базар. Ему нравился яркий колорит южного приморского рынка с его изобилием фруктов, рыбы, грудами всякого морского улова, еще копошившегося на столах. Он любил сам выбирать к обеду дыню или особенно крупные овощи, которые в корзине нес ему мальчик, сын нашего знакомого рыбака. С забавной гордостью хвалился передо мной и Ольгой Францевной своими покупками.

Позавтракав и немного отдохнув, Мамин шел в городскую библиотеку. Здесь его уже ждали. Заведующая библиотекой Елена Дмитриевна Левенсон, большая почитательница Мамина-Сибиряка, гордилась его посещениями, заботливо откладывала для него свежие газеты, журналы, книжки-новинки. Дмитрий Наркисович с удовольствием беседовал с ней, разрешал представить ему некоторых балаклавских и приезжих интеллигентов, стремившихся с ним познакомиться.

Сидя на веранде, выходившей на набережную, в специально для него поставленном удобном плетеном кресле, он оживленно разговаривал, шутил, что-нибудь рассказывал. В эти утренние часы он чувствовал себя бодрым, бывал всегда в хорошем настроении.