— А… Это я уже видел, — сказал он с деланной небрежностью и положил журнал на стол. Но ясно было по тому, как сразу изменилось его лицо, что карикатуры этой он не видел.

Все сразу заговорили о том, что выходка эта очень пошлая и глупая, но эти уверения только еще сильнее задевали самолюбие Андреева.

Раздался звонок к обеду.

С Марией Федоровной я раньше не встречалась, и ее красота меня поразила. В моей жизни я знала только четырех очень красивых женщин: В. И. Икскуль, А. М. Коллонтай, Е. П. Эдуардову и М. Ф. Андрееву. Они были так хороши, что оставалось только на них смотреть, как на прекрасное произведение искусства.

Заметив, что я с нескрываемым восхищением смотрю на нее, Мария Федоровна спросила:

— А как вы думаете, сколько мне лет?

В этот яркий солнечный день не только без грима, но даже без следов пудры на лице, она была такой очаровательной и молодой, что я затруднялась ответить на ее вопрос.

И когда она, смеясь, сама сказала: «Я старушка, мне уже тридцать пять», — этому трудно было поверить.

Ранний обед был веселый, все друг над другом подтрунивали и острили. Алексей Максимович усиленно угощал всех, советуя есть как можно больше и не рассчитывать на «обед из сена» у Репина.

Зашел разговор о последней повести Арцыбашева «Смерть Ланде», появившейся в «Журнале для всех».

Скиталец бранил ее, не нравилась она и Алексею Максимовичу, а я, собравшись с духом, сказала:

— Нет, вы несправедливы, Алексей Максимович. Мне она понравилась.

— Не могу понять, что там могло вам понравиться, — ответил Алексей Максимович. — Уж такой кислый дурак этот Ланде, что его даже медведь не съел, а прошел мимо.

Все засмеялись.

После обеда стали собираться в «Пенаты». Это было довольно далеко от мызы «Лентула», и те, кто хотел идти пешком и не ждать извозчиков, за которыми послали на станцию, должны были двинуться в путь.

— Вы сейчас или позже поедете? — обратилась я к Леониду Николаевичу.

— Мы с Шурой поедем домой, — ответил Андреев. — Вы, кажется, думаете, что Горький сегодня в первый раз читает «Детей солнца», — слегка прищуриваясь, с оттенком иронии спросил он. И так как он угадал мою мысль, продолжал: — Он в пятый раз читает сегодня свою пьесу. В его чтении я уже слышал ее два раза, а раньше читал в рукописи, по его просьбе. С меня довольно, — усмехнулся он. И, попрощавшись со всеми, Андреевы уехали.

В «Пенатах» чтение происходило на громадной стеклянной веранде, которая летом служила Репину мастерской.

Три ступеньки вели на деревянную площадку. Там возвышался на мольберте большой портрет Марии Федоровны, над которым Репин еще продолжал работать.

Сбоку, за столиком, устроился Алексей Максимович с рукописью.

Во время чтения Репин то отходил от мольберта, долго смотрел на портрет, то подходил к нему и делал какие-то поправки.

У слушателей внимание рассеивалось, и ни от чтения Горького, ни от работы Репина целого впечатления не осталось.

Вечером, когда после чтения «Детей солнца» мы возвращались в город, Александр Иванович делился со мной впечатлениями дня.

— Репин спросил меня, — рассказывал мне Александр Иванович, — «Как вам понравился портрет Марии Федоровны? Меня интересует, какое впечатление он производит на человека, который видит его в первый раз?»

Вопрос застал меня врасплох. Ты же видела портрет, Маша, он неудачен, и как он не похож на Марию Федоровну. Эта большая шляпа бросает тень на ее лицо, и потом он придал ее лицу такое отталкивающее выражение, что оно кажется неприятным.

Я почувствовал себя очень неловко, сразу не нашелся, что сказать, и молчал.

Репин внимательно посмотрел на меня и проговорил: «Портрет вам не понравился. Я согласен с вами, — портрет неудачен».

В вагоне было темно, и мы не сразу заметили, что на диване около окна, закрывшись газетой, дремал какой-то пассажир.

— Надо говорить тише, — шепнула я Александру Ивановичу.

— А Скиталец сказал сегодня интересную вещь, — вспомнил Александр Иванович. — Горький предлагал ему быть на «ты», но Скиталец ответил: «Мы с вами не пара. Я горшок глиняный, а вы — чугунный, если слишком близко стоять с вами рядом — разобьешься».

— Да, конечно, — вздохнул Александр Иванович, — а как ты думаешь, Маша, мне Горький предложит быть с ним на «ты»?

— Нет, Саша, не предложит.

— Так что же, по-твоему, я горшок глиняный?

— Нет, не в этом дело… Ведь Алексей Максимович уже раз сказал тебе, когда вы говорили о дуэлях, и сказал, как ты передавал мне, с раздражением: «Однако крепко сидит в вас, Александр Иванович, офицерское нутро!»

Некоторое время мы молчали.

— Ну что же, — наконец произнес Куприн. — Пусть будет так. Может быть, оно и лучше.

Мы подъезжали к Петербургу.

Спавший пассажир сбросил газету на пол и, направляясь к двери, раскланялся с нами.

— Всего хорошего, — сказал он.

Это был Леонид Борисович Красин, с которым перед обедом нас познакомил Горький, сказав, что это его близкий друг и правая рука во всех важных делах.

Больше я в Куоккала не ездила. Это было слишком далеко и утомительно. Но Александр Иванович продолжал один заезжать туда по дороге в Териоки, где жил его приятель — критик Петр Пильский.

— Все не удается как следует поговорить с Алексеем Максимовичем, — каждый раз после возвращения от него говорил Куприн. — У Алексея Максимовича было много народу, но все не писатели. Было ясно, что мое присутствие неудобно. Мне же Алексей Максимович бросил только: «Все еще продолжается передышка? А когда же начнется работа?» Хорошо Горькому говорить: «Не давайте себе передышки», когда я не могу еще оторваться от Ромашова.

Я вижу, как, выздоровев после тяжелой раны, он уходит в запас, вижу, как на станции Проскурово его провожают только двое его однополчан — Бек-Агамалов и Веткин. Он садится в поезд и, полный надежд, едет, как кажется ему, навстречу новому, светлому будущему. И вот он в Киеве. Начинаются дни безработицы, скитаний, свирепой нужды, смены профессий, временами прямо нищенства — писем к «благодетелям» и «меценатам» с просьбой о помощи. А теперь Ромашов — мой двойник — убит, а писать «Нищих» без него не могу. Я говорил об этом Алексею Максимовичу, но он заявил мне: «Вы — писатель, а не нервная дама, вы должны работать, преодолевая все трудности. По руслу автобиографического течения плыть легко, попробуйте-ка против течения»

— Знаешь, Маша, — сказал мне как-то Александр Иванович, — я чувствую, что Горький во мне разочаровался. Он — человек быстро увлекающийся и так же быстро охладевающий к предмету своего увлечения. Я перестал интересовать его. Он считает, что он меня исчерпал.

Когда я заговаривал с Горьким о теме моего романа «Нищие», он рассеянно слушал меня, и разговор обрывался. В последний раз, когда я виделся с ним, я решил заставить его наконец высказать о «Нищих» свое мнение и начал с того, как трудно мне приступить к этой работе без Ромашова.

И вдруг Алексей Максимович вспылил:

— Да что это такое! Что вы все оплакиваете своего Ромашова! Умно он сделал, что наконец догадался умереть и развязать вам руки.

Скажите, что бы он делал в вашем романе, зачем бы там существовал этот ни к чему не способный, кроме нытья, интеллигент, по-видимому, духовный наследник Надсона на тему «Брат мой, страдающий брат…»

Неужели вам кажется, что главным действующим лицом большой и, как вы считаете, значительной вещи может быть сейчас подобный герой? Вы все ссылаетесь на то, что он ваш двойник, но вы-то сами, кроме смены различных профессий, вплоть до мозольного оператора и собачьего парикмахера, как вы мне очень занятно рассказывали, какую работу, какое более интересное дело могли для себя придумать?

Не будь у вас таланта писателя, что бы вы предприняли? Боролись за свое существование? Только свое?

По вашим словам, вам ближе не интеллигенты, а люди физического труда. Но вы говорили не о рабочих и людях, с ними соприкасающихся, а о людях, случайно взявшихся за физический труд.