Что я умею и знаю? Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами Советской Республики, я мог бы оказаться на месте. Но ведь не дадут?

Ну, положим, я приеду. Предположим, что с меня заживо шкуру не сдерут, а предоставят пастись, где и чем хочу. Скажем, вернут мне гатчинский клочок, или, лучше, по твоей доверенности на аренду, дадут хозяйничать в Балаклаве… Но ведь этими невинными занятиями не проживешь. Надо будет как-нибудь вертеться, крутиться, ловчиться. Ты скажешь — писать беллетристику. Ах, дорогая моя, устал я смертельно, и идет мне 54-тый. Кокон моего воображения вымотался, и в нем осталось пять-шесть оборотов шелковой нити… Да-с, захотели мы революции, как кобыла уксусу. Правда: умереть бы там слаще и легче было.

Твой посланный очень, очень милый и легкий человек. Он у нас сегодня завтракал. Сейчас сидит разговаривает с Лизой, а я тороплюсь дописывать письмо.

Благодарю тебя за комплимент моему „Коменданту“. Ты у меня всегда умница: никто его аромата здесь не почувствовал, начиная с Бунина и кончая теми, которые в нем увидели белогвардейское начало.

Читала ли ты моего „Царского писаря“, „Воробьиного царя“ и „Пегие лошади“? Или „Звезду Соломона“ (она же „Каждое желание“). Хочешь, пришлю тебе?

Сообщи мне адрес Лидочки. Она мне перестала писать. Думаю, она боится, что произвела меня в дедушки^{156}. Ничего. Я теперь стал кроток и покорен судьбе. У мерина характер всегда лучше, чем у жеребца.

Целую твои руки. Прости, что впопыхах написал и глупости. Спешу. Чрезвычайно рад буду твоим письмам, как и всегда им радовался. Опиши свою жизнь.

Письма Лидии очень хороши. Неужели и ее судьба вынесет, как когда-то меня. Дай-то бог. Поклон Николаю Ивановичу. Лиза тебя целует.

Твой Саша».

«В эмиграции к Александру Ивановичу относились и со вниманием и с уважением, — писала мне В. Н. Бунина из Парижа 4 октября 1960 года. — Он был совершенно другой, чем в России: тихий, ласковый и благостный. Тот, кто не знал его в России, и не представлял его. Его любили и большинство читателей ценили.

…Они сильно нуждались. Лизи не умела быть расчетливой. Заходили к ним из писателей: Борис Лазаревский, Алексей Толстой, Рощин, Иван Алексеевич, может быть, Тэффи, а больше бывали у них борцы и разные собутыльники…

Александр Иванович всегда с Буниным восхищался Вашим умом, читали вместе Ваши письма, а Елизавета Морицевна всегда передо мной оправдывалась, ссылаясь на Батюшкова, что он уверил ее, что она „должна спасти великого человека. И если почетно быть сестрой милосердия на войне, то в тысячу раз почетнее ухаживать за великим человеком“. И надо сказать, что она так и относилась и так вела себя по отношению него. Он называл ее „укротительницей строптивого“.

Мне кажется, в подсознании Александра Ивановича клубились такие чувства, о которых мало кто имел представление…

Каким уехал Александр Иванович из Парижа, я знаю… Он уже не узнавал сразу, не узнал даже и меня, когда я в последний раз была у них, и только, когда ему Лизи, так я звала ее, несколько раз повторила: „Это Верочка! Разве ты не узнаешь“, — то он вспомнил, и тогда уже мы разговаривали. Не узнал он на улице и Ивана Алексеевича, который об этой встрече писал^{157}. Перед самым их отъездом я у них не была. Они держали это в большой тайне, в которую была посвящена одна лишь их близкая знакомая. По слухам, очень хотела этого отъезда Киса^{158}, уверившая их, что она тоже в скором времени туда поедет…»

Мне передавали (не помню сейчас кто), что Куприных провожал из Парижа только один человек — жена поэта Саши Черного, Мария Ивановна Гликберг.

О возвращении Куприна на родину я знала. Мне также было известно, что готовится депутация от Союза писателей, но меня на встречу Куприных никто не пригласил, а без приглашения я, разумеется, на вокзал не поехала.

В день приезда Куприна, около половины двенадцатого ночи, мне позвонили по телефону.

— Муся, это ты? Это я, Лиза. Мы сегодня приехали. Саша в крайне возбужденном состоянии. До сих пор не может заснуть. Когда нас привезли в гостиницу, он несколько раз спрашивал меня, где же Маша. Но я не могла позвонить тебе: никто не знал номера твоего телефона. Четверть часа назад сообщил Скиталец. Прошу тебя, Муся, завтра непременно приехать к нам, «Метрополь», № 372.

На следующий день, 1-го июня 1937 года, я отправилась в «Метрополь» к Куприным. Вошла в номер. Александра Ивановича в комнате не было. Ко мне подошла Елизавета Морицевна. Мы расцеловались. Прошло семнадцать лет после нашей встречи в Выборге.

— А где Александр Иванович? — спросила я.

— Он отдыхает рядом в комнате. Когда увидишь его, не удивляйся, Муся, он очень болен.

— Как он перенес дорогу? Когда вы выехали из Парижа?

— Мы выехали в субботу, двадцать девятого мая… Александр Иванович знал, что мы скоро должны вернуться на родину, радовался очень… Но в день отъезда, чтобы он не нервничал и не волновался, я сказала ему, что мы едем за город. Вещи были сданы заранее, и с собой мы взяли только корзину с бутербродами и кошку. К концу дня он стал спрашивать меня:

— Лиза, скоро?

— Поспи еще немного, Саша, скоро приедем.

В воскресенье мы прибыли на пограничную станцию. Там была сутолока страшная.

— Почему так много народу? — спросил Александр Иванович.

— Как всегда на вокзале в воскресный день, — ответила я. И только когда мы переехали границу, я сообщила ему, что мы едем в Москву.

— Москва — это хорошо! — сказал Александр Иванович.

Рядом в комнате послышались шаги.

— Вчера у нас был Вася Регинин, — переменила тему Лиза, — он принес Александру Ивановичу полное собрание сочинений (нивское)…

Вошел Куприн. Я увидела маленького, худенького старичка в очках. Первые минуты мое сознание не мирилось с тем что я вижу Александра Ивановича — настолько он был непохож на себя.

— Муся, он почти ничего не видит, — предупредила меня Елизавета Морицевна.

— Кто это Лиза? — с беспокойством спросил жену Александр Иванович. Голос его был хриплый, не громкий и без всяких интонаций.

— Муся пришла.

— Сашенька, это я — Маша.

— Маша, — узнал меня по голосу Куприн. — Подойди ближе. Ты где-то далеко — я тебя не вижу.

Я подошла к Александру Ивановичу. Видеть собеседника он мог только под определенным углом.

— Как поживает дядя Кока? — спросил Куприн о моем брате, с которым раньше был очень дружен.

— Николай Карлович умер в тысяча девятьсот пятнадцатом году, Саша, — ответила я.

— Лида тоже умерла, — сказал Александр Иванович и замолчал.

От нашей прежней жизни в его памяти удержались только три имени: дядя Кока, Маша и Лида.

Уходила я от Куприных с тяжелым чувством. Елизавета Морицевна просила чаще бывать у них, а Александр Иванович, прощаясь, сказал мне:

— Передай от меня поклон дяде Коке.

Вскоре Куприна навестил его внук Алеша^{159}. Ему было тогда тринадцать лет. Пришел он с отцом, Б. К. Егоровым.

— Чей внук? — спросил Александр Иванович Елизавету Морицевну, когда она подвела к нему Алешу.

— Твой, Саша. От Лидочки.

— Но Лиды нет.

— Лида умерла^{160}, но Алеша остался.

— Да-да, внук Алеша, — повторял Александр Иванович.

Может быть, за три-четыре года до приезда в Москву, Куприн еще надеялся с новыми силами начать работу, но в год приезда тяжелая болезнь отняла у него все его силы.