Роман Достоевского «Бесы» был написан от руки, но было известно, что свои произведения писатель последние годы диктовал жене Анне Григорьевне, а до этого просто различным переписчикам. Поэтому интерес представлять могли только поправки, сделанные его рукой. Эти рукописи имели, таким образом, интерес чисто внешний, беглое знакомство с ними ничего не давало.

Увидев, что Александр Иванович больше не рассматривает фолианты, Любимов снова подошел к нему.

— А теперь пускай Милочка покажет вам свой альбом.

Этот альбом в темно-зеленом коленкоровом переплете с красной розой, вытисненной на верхней крышке, был у Милочки еще с гимназических времен. Тогда в нем писали «на память» ее подруги.

— Пропустим первые трогательные излияния прекрасных юных дев, — сказал Дмитрий Николаевич, — и перейдем к более интересным поэтическим сюжетам.

Когда на ее пути встретился таинственный незнакомец, он решил, оставаясь неизвестным, завоевать внимание Милочки своим поэтическим дарованием[7]. В течение долгого времени он еженедельно посвящал ей цветы своей музы. Вот, посмотрите, Александр Иванович, первое письмо. На мой взгляд, оно главным образом касается Анны Станиславовны.

Ввиду выдающегося интереса, которое представляет это стихотворение, я решил его иллюстрировать. Как видите, после отрывка из письма следует рисунок: кровать с лежащей на ней под покрывалом фигурой.

На следующем листке опять стихотворение:

Сбоку нарисована люлька. А вот еще выдержка из письма:

И, наконец, заключительные строки письма:

Конечно, к сему имеется соответствующий рисунок ноги.

Этот маньяк с неотступным упорством преследовал Милочку письмами. В них заключались не только стихотворные послания, но и прозаический текст с малограмотным объяснением в любви. Подписывал он письмо своими инициалами — П. П. Ж. Представьте себе, Александр Иванович, ему удалось несколько раз проникнуть в ее квартиру. Как мы впоследствии выяснили, он вошел для этого в соглашение с полотерами. Многие письма его посвящены описанию обстановки всех комнат и, конечно, главным образом Милочкиной. Часто он следовал за ней во время прогулок или когда она посещала своих знакомых. Об этом он также немедленно осведомлял ее в письмах. Когда Милочка второй раз вышла замуж, поток писем временно прекратился. Но уже через несколько месяцев П. П. Ж. вернулся к своему прежнему занятию.

В прошлом году, в первый день пасхи, рано утром горничная принесла Миле письмо и небольшой пакет. В нем оказалась коробочка, в которой на розовой вате лежал аляповатый браслет — толстая позолоченная дутая цепочка, и к ней подвешено было маленькое красное эмалевое яичко с выгравированными словами: «Христос воскресе, дорогая Лима. П. П. Ж.» Это выходило уже за рамки приличия. Коля страшно возмутился и потребовал принятия по отношению к П. П. Ж. самых крайних мер.

Установить личность П. П. Ж. было для меня, конечно, очень легко. Он оказался мелким почтовым чиновником Петром Петровичем Жолтиковым. Жил он в начале старого Невского в громадном доме барона Фридерикса, в котором сдавались дешевые комнаты и квартиры.

В ближайшее воскресенье мы с Колей отправились к нему. По грязной черной лестнице поднялись на пятый этаж. Открыла нам хозяйка квартиры, неопрятная, растрепанная женщина, и указала комнату Жолтикова. Убогая обстановка, сам он — невзрачный, небольшого роста, страшно растерявшийся, испуганно смотревший на нас, — все это произвело на меня тяжелое впечатление. Я положил на стол коробочку с браслетом и вежливо попросил его впредь не только не посылать моей жене подарков, но и перестать писать ей письма. Тут Коля перебил меня, очень резко сказав, что мы примем меры… Я не дал ему договорить, — убитый вид Жолтикова меня обезоруживал…

Мы уже долго пробыли у Любимовых, и пора было проститься. После душных комнат хорошо было пройтись по тихим малолюдным улицам, примыкавшим к Таврическому саду, и мы пешком возвращались домой.

— Когда я курил в кабинете у Любимова, — рассказывал мне Александр Иванович, — он почему-то опять вспомнил о Жолтикове и сказал мне: «Он ведь, так же как я, любит Милочку, и я не могу за это сердиться на него — я счастливый соперник, и мне его жаль. Ведь если бы он был крупным чиновником, а я бедным служащим, может быть, Милочка и полюбила бы его, а не меня, кто знает». — «Да, — ответил я, — судьба не бескорыстна. Она всегда покровительствует успеху».

И, передавая мне слова Любимова, Александр Иванович добавил:

— Сановник еще не заглушил в нем человека, но со временем, кто знает…

Я представляю себе П. П. Ж., — помолчав, продолжал Александр Иванович. — Я представляю себе, как мучительно напрягает он свои душевные силы, стараясь преодолеть малограмотность и отсутствие необходимых слов, чтобы выразить охватившее его большое чувство, и как стремится он уйти от своей убогой жизни в мечты о недосягаемом счастье.

В юности, когда я был еще юнкером, нечто подобное испытал и я, когда долго хранил у себя случайно оброненный при выходе из театра носовой платок незнакомой мне женщины.

Следующий «обед для молодых» был у Елены Ивановны Нитте[8] и ее мужа Густава Николаевича. В их доме общество было более многолюдным и разнообразным по своему составу, чем у Любимовых, и поэтому все чувствовали себя непринужденнее. Леля была несколькими годами старше своей сестры Милы и раньше ее вышла замуж. Она была очень дружна со своим братом — профессором М. И. Туган-Барановским. Многих из его прежних университетских товарищей она знала, когда была еще гимназисткой, а брат, студент последнего курса, был холост и жил в семье. Теперь из этой, в то время веселой, студенческой молодежи вышли ученые, адвокаты и доктора медицины. После Лелиного замужества они сделались завсегдатаями ее пестрого полусветского салона.

Густав Николаевич, очень богатый человек, не стремился к карьере сановника. Он нигде не служил, но, кажется, получил звание камер-юнкера, так как в какие-то детские приюты и богоугодные заведения, состоявшие под покровительством великих княгинь, внес большие денежные пожертвования. И несмотря на то, что обстановка громадной квартиры Нитте, с двумя гостиными, столовой и торжественным белым залом, была гораздо пышнее, чем у Любимовых, Лелины гости чувствовали себя у нее более свободно, нежели у любезной, но сдержанной и корректной Милы.

Светская выдержка и чопорность не вязались с живым Лелиным характером, и тонные дамы были редкими, случайными посетительницами ее салона.

Перед гостями Леля рисовалась своей религиозностью — недавно она перешла в католичество и говорила о том, какое возвышенное настроение вызвала у нее эта церемония, какое духовное наслаждение доставляет ей чтение религиозных книг и как глубоко скорбит она о всех неверующих в бога. В нарядном вечернем туалете, с очень красивыми, из какого-то камня с золотой инкрустацией, четками на открытой шее, которые, как длинное ожерелье, спускались ниже пояса, она была очень эффектна. И это «религиозное» украшение подчеркивало гибкую стройность ее фигуры и несколько экзотический, монгольский тип лица.