Речь идет о моем брате, Николае Карловиче Давыдове, который был вызван из Тифлиса на похороны матери и никуда из Петербурга в ближайшие дни после ее похорон не уезжал.

В августе 1901 года Куприн писал Л. И. Елпатьевской из Зарайского уезда Рязанской губернии: «Облюбовал я одну темку; вот она в сжатом виде: профессиональный атлет, борец, русский, даже полуинтеллигент, должен состязаться вечером в цирке с американцем Джоном Ребером. Отказаться нельзя, он уже внес сто рублей на пари, и афиши выпущены. Но он чувствует с утра озноб и лень во всем теле. Видит на репетиции утром своего противника (тот тренируется) и чувствует страх. Вечером он борется, побежден и умирает у себя в уборной, не успев снять трико, от разрыва сердца…

Когда я вчера (курсив наш) придумал это, то у меня от радости даже руки похолодели. Я танцевал по комнате и пел: пишу, пишу, пишу! И вот сегодня я опять сижу бесплодно за столом, а тема кажется мне бледной, неинтересной, вылинявшей. Голубчик, что же это со мной! Неужели я впадаю в идиотство?»

Нервное ли расстройство (или Куприн имел иные соображения), но он сообщил Елпатьевской краткое содержание ранее написанного им в Ялте рассказа «В цирке» и посланного тогда же из Ялты в редакцию журнала «Мир божий».

В упомянутом письме много и других измышлений его по временам больной фантазии.

В Париже Куприн написал роман «Юнкера» как продолжение повести «Кадеты».

В «Юнкерах» Александр Иванович сообщает, что он познакомился с Лиодором Ивановичем Пальминым (в повести Диодор Иванович Миртов) летом 1888 года на даче у сестры, в Краскове.

В эмиграции, через много лет, Куприн запамятовал и отнес знакомство с поэтом Л. И. Пальминым, влияние которого на творчество молодого Куприна-кадета не вызывает сомнения, к другому периоду своей жизни, когда Куприн-юнкер выступает преданным патриотом самодержавия (охрана Александра III в Москве юнкерами, среди которых был и Куприн, восхищавшийся этим колоссом).

Исследователям творчества А. И. Куприна следует сопоставить годы вольнолюбивых стихотворений Куприна-кадета («Боец», «Песнь скорби»), которые опровергают его аполитичность того времени, с тем, что он пишет в «Юнкерах», и станет понятно, что Куприн познакомился с Л. И. Пальминым не летом 1888 года, а на три-четыре года раньше.

Как Куприн жил в эмиграции, видно из его писем из Парижа, адресованных нашей дочери Лидии, которая работала в Москве в Министерстве земледелия.

«Милая Лида.

Мы все очень обрадовались, когда получили твое письмо и узнали, что жестокая судьба… пощадила тебя и ты еще жива, перенеся и тиф и голод…

Живется нам — говорю тебе откровенно — скверно. Обитаем в двух грязных комнатюшках, куда ни утром, ни вечером, ни летом, ни зимой не заглядывает солнце. Елизавета Морицевна сама стирает, стряпает и моет посуду… Ужаснее всего, что живем в кредит, то есть постоянно должны в бакалейную, молочную, мясную, булочную лавки; о зиме думаем с содроганием: повиснет новый груз — долги за уголь. А французские лавочники — не русские: их ни словами, ни слезами, ни лестью не проймешь. Вот и крутимся до первых случайных денег, затыкая чем попало дыры в нашем ветхом корабле.

Ничего я не написал за эти три года, кроме газетных статей, которым грош цена. О прекрасном и не заикался: ни думать о нем некогда, ни печатать негде. Пробовал делать сценарий для кинема — неудача. Не по мне дело. Как живем? Как и все русские эмигранты (кроме спекулянтов и банкиров) — чудом, воздухом…

Лучше жилось в Гельсингфорсе. Там газетная работа была — по новизне — легка, оплачивалась недурно. Но газеты оскудели. Пришлось ехать в Париж. Там попервоначалу опять было так себе, но „Общее дело“ тоже начало болеть худосочием. Ныне прекратилось, оставшись мне должным тысячи две франков. Пробовал писать в газетишки мелких государств за самую мизерную плату: печатают, но не платят. Эмигрант сплошь — трусишка, эгоист, рвач, завистливый нищий.

Да и все в этом духе.

Это я пишу тебе вовсе не для того, чтобы увильнуть от твоего желания приехать в Париж. Несомненно, ты нашла б у нас и кое-какой кров, и самый скромный стол. Но места здесь ты никогда б и ни за что не получила. Офицеры генштаба служат в типографии наборщиками. Полковники носят кирпичи и разбирают колючую проволоку. Женщинам деваться некуда: хорошенькая умная дама, знающая фр., нем., англ. языки, имеющая Ундервуд и в совершенстве пишущая на нем, не может достать работы. Всякие русские канцелярии лопнули — людей туда уже никогда не потребуется более. Правда, есть женщины, шьющие и вяжущие на большие магазины. Но там платят чудовищно мало, да и то, чтобы заработать десять франков, нужно со сверхчеловеческим терпением сидеть, не разгибая спины, с засветла до сумерек в летний день…

Вот теперь и рассуди хорошенько — стоит ли ехать.

Часто от моих корреспондентов я получаю такие фразы: „Блестящий Париж с его упоительной, головокружительной жизнью, с его роскошью и весельем…“

Мне надоело отвечать одним и тем же: Париж теперь грязен, скучен, скуп и беден. А то, что в нем есть еще веселого, прекрасного и вдохновенного, закрыто для нас каменной стеной.

Уехать я, правда, хочу. Но не в Берлин, куда, кстати, никогда и не собирался, а нащупываю что-нибудь вроде славянских барьеров, или Риги, или Польши, или Ковно. Как я тебя повезу на неверное?

Итак, я бы тебе не советовал приезжать сейчас. Если уже так тебе непременно хочется увидеть Столицу Мира, Светоч Культуры — подожди немного. Если я вывернусь и останусь в Париже, то дам тебе знать и пришлю денег на дорогу. Нет — то уведомлю тебя о стране, куда перееду.

Не смогла ли бы ты устроиться в Риге?

Но, во всяком случае, я попробую высылать тебе, до того или другого решения, франков по тридцать — пятьдесят в месяц, не знаю, сколько это будет на советские. Напиши, как это обделать без боязни посылать деньги впустую. Также пошлю тебе гуверовскую посылку. Надо ли? Да, кстати, напиши же твой адрес пояснее. Воротниковский пер. или Сад. — Триумфальная?..

твой А. Куприн.

Франция, 137, rue de Ranelagh Paris (16a).

Посылаю тебе оплаченную открытку, чтобы не тратиться на марки.

     А.»

«137, rue de Ranelagh Paris (16 a).

Милая Лида.

Что ты не отвечаешь? Может быть, мое письмо не дошло до тебя?..

………………………………………………………………

А может быть, верно предположение Лизы, которая говорит, что тебе в моем письме могло что-нибудь показаться обидным?

Нет, дорогая, у меня и в мыслях не было в теперешнее время, да еще издали, да еще ни с того ни с сего обижать тебя. Во всяком случае, вкратце повторяю то, что писал.

Русский труд окончательно не в спросе. Виною тому русская брезгливость, неуживчивость, неспособность забыть прежние блаженные времена, когда человек, ничего не знающий, ничего не умеющий, без терпения, инициативы и энергии, мог жить сыто, припеваючи, посвистывая, держа ручки в брючках, в нашей сказочной стране. Русским просто не верят. От этого терпят и настоящие работники.

Директор кавказского банка, бывший тифлисский городской голова, служит кухонным мужиком при булочной. Артистка б. имп. Александринского театра (что привезла мне в Гельсингфорс от тебя привет) служит черной кухаркой. Офицеры генштаба моют по ночам автомобили. Все это за гроши. Притом французы спрашивают работы шестнадцатичасовой и напряженной, а платят гроши. Неисполнительность, недовольная мина — за хвост и к черту. Примеров сотни.

Женский труд, даже французский, стоит меньше грошей. Русский, женский — не имеет вовсе спроса…

Шитье не окупает еды.

Вот меню французской портнихи: утром почистит зубы и мимоходом хлебнет глоток воды. В полдень чашка черного кофе (20 сентим) и ½ булки (30 сентим). В шесть часов она спрашивает в ресторане горячей воды и распускает в ней кубик сгущенного бульона „Maggi“ и съедает вторую половину булки. Плюс салат за 50 сент. Остальной заработок на квартиру, а главная трата — на одежду. Как живут?